На ночь Коврат остался в Черне — засиделись допоздна, куда мог отправиться? А на рассвете собрался и поехал, не беспокоя и не прощаясь с князем. Хотя и было такое соглашение между ними, Волоту зыбким и не очень приятным показалось все это. У славян с гостем не расстаются подобным образом. Славяне провожают гостей после трапезы. Поэтому, проснувшись, почувствовал себя, то ли виновным, то ли неуверенным, что вчерашняя радость надежна.

С той неуверенности не знал, куда податься, и направил стопы свои к жене и детям. Не раз уже убеждался, поэтому и сейчас верил: там развеет сомнения, а развеяв, скажет:

«Прогоните грусть с лиц своих, знайте, для всех нас светлый день настал: обров нет за Дунаем, кутригуры приходили с повинной и заключили уже договор на мир и согласие». Или они, кровные его, не живут тем, что и он? Порадуются ли такой новостью? Правда, Миловида первой засияет лицом и скажет свое обычное: ой! Милана, Злата, на что унылые и вымученные после смерти мужей, а и те пробудятся, пусть не так, как другие, все же почувствуют себя радостными.

Пока шел в тот конец, где должна быть сейчас Миловида, успел успокоить себя и проникнуться мыслью о светлом дне. А сблизился с клетью-кельей, в которой жена молилась своему христианскому богу и молилась ранней (как и вечерней) порой, вынужден был сбавить ход, а потом и вовсе застыть: из-за двери слышался не только голос Миловиды, слышались и другие голоса.

«И Злата, и Милана там? А, это ж, с какой стати?»

До сих пор он не позволял себе переступать порог Христова обиталища в своем тереме. Это было тайное место его жены, келья-храм, где она беседовала, с верой, с богом и исповедовалась богу. Присоединиться к ее вере он не мог и, кажется, не стремился, однако и жене не осмеливался перечить. И не только потому, что объясняла свое желание слишком странно и убедительно: «Это у него, Иисуса Христа, — сказала, — попросила я покровительства в тот день и в то время, когда ты должен был тянуть жребий, это он отозвался на мои ревностные мольбы и спас тебя от мучительной смерти», — не возражал еще и потому, что слишком молился на свою Миловиду, чтобы осмелиться и стать ей хоть в чем-то помешать. Сейчас же, услышав, что и дочери там, в храме-келье, забыл, куда врывается и на что посягает. Дернул на себя не совсем прикрытую дверь и застыл, крайне озадаченный и удивленный тем, что увидел: и жена, и обе дочери стояли перед ликом Христа на коленях и били поклоны.

Вероятно, надолго потерял дар речи — жена первой опомнилась и пошла к нему.

— Что-то случилось, муж мой? Я нужна тебе?

— Выйди, поговорить надо.

Не хотел, чтобы разговор их слышали дочери, и отошел подальше от двери. Наконец надумал и направился в соседнюю клеть.

— Что все это значит, Миловида? — круто повернулся к жене, когда она прикрыла за собой дверь. — Я тебе позволил верить богу ромеев и молиться на бога ромеев. Зачем детей моих вводишь в этот блуд?

Право, приготовилась к разговору, пока шла следом, — шла удивительно безобидная и доверчивая, как бы устыдившись не в меру.

— Это не ромейский бог, Волот, то бог обездоленных, когда поймешь это, думаю, поймешь и все другое: я привожу детей твоих к вере Христовой — безлетье приводит. Дочери твои в великой скорби по убиенным на поле боя мужей своих. Как можем отказать им, искать утешение там, где его хотят найти?

Аж передернула его эта тихая и сердечная речь, как и взгляд ее, такой по-детски невинный и доверчивый.

— Да пойми ты! — взорвался гневом. — Они — дети своего рода-племени, им предстоит жить среди него. Как же жить, отступивши от веры отцов и дедов? Это ты могла позволить себе такое и чувствовать себя спокойной за моей спиной, им не простят отступничества! Скажут, ваша мать принесена в жертву богам, а вы…

Какая-то злая сила дернула князя за сердце, ударила его в ноги и повалила, как есть, на пол. Последнее, что увидел и понял, большие Миловидины глаза, немой ужас в глазах, да и на лице, таком невинном и таком жалостном в этот миг.

XI

Последние несколько лет старейшины не решались идти к ней и беспокоить ее заботами Дулебской земли. Знали они: княжне не до того. Вот какое безлетье обрушилось на Добритов род. Только послюбилась и отгуляла свадьбу и уже вдова. Не успела оплакать мужа, как вынуждена была похоронить отца. Затем юной матерью стала.

И матерью, вдовой, и сиротой одновременно. Кто посмел бы стучаться к такой и беспокоить такую?

«Пусть забавляет сына, — говорили, — и залечивает раны, нанесенные злым роком. Со всем остальным, как-нибудь будет».

И правду говорили. Ничего не произошло за эти лета ни с народом, ни с землей. Как жили при князе, так и после князя живут. Правда, недолго находились в этой уверенности и покое. Как-то забеспокоились старейшины. И на совет собирались чаще, и совещались дольше. Когда же случилось так, что собираясь, ничего не решили, собрались и послали нарочитых к Данае.

— Народ дулебский, — сказали, поклонившись, — здоровья желает тебе, дочка, с сыном, потомком рода Добритового.

— Спаси бог.

— А еще велел он нам предстать перед тобой и спросить: согласишься ли ты, единственная наследница в роду Добритовом, сесть на стол отца своего и править нами, пока не станет совершеннолетним сын твой. Земля не может быть без предводителя, дочка. Если ты чувствуешь в себе силу и уверенность, садись и правь нами, если нет, вече выберет другого.

— Будто вы не правите в родах своих? Есть же вече, которое призвано решать дела общинные, а обязанность по защите обычаев всей земли возложена на князя Тиверии.

— На правителя Тиверии возложено отвечать за обычаи земли в урочное время. Потом будет всетроянское вече, которое призвано определить, на кого из князей ляжет эта обязанность. Дулебы предпочитают, чтобы она выпала на их князя.

Данаю осенило догадкой. Вот оно что? Старейшины просят ее сесть на отчий стол, а тем временем намекают: если не сядешь ты, не быть дулебским князьям главными в земле Трояновой. Да, кто же назначит на это жену.

— Так, может, пусть сейчас уже правит дулебами кто-то из воевод дулебских?

— Кто?

Заколебалась, однако, ненадолго.

— Дайте время подумать. Уже потом, подумав, позову и скажу.

Старейшины поклонились и ушли. А Даная бросилась бегом к двери и повелела няне-наставнице зайти к ней.

— Слышала, что говорили?

— Как же могла слышать, когда не была там, где говорилось?

Толковала ей и дрожала вся, говорила, если не сядет сейчас на отчий стол, то никто из рода Добритового уже и не сядет на него, и уверяла няню: это только для вида предлагают, в действительности не хотят, чтобы садилась. Что же ей делать, если так? Отречься и насовсем? А что скажет ей сын, когда вырастет? Добиваться отчего стола? А если примут и заколют ночью: и ее, и сына?

Закрылись в ложницу и шептались, шептались и ойкали почти до полудня, а в полдень наставница Данаи оставила все-таки терем и нашла место и повод встретиться с родственником, братом Мезамира, Келагастом.

— Что ты себе думаешь? — напустилась, — Тебе совесть твоя, обязанность, наконец, ничего не говорят?

— А что должны говорить? — весело ответил тот.

— Как что? Как что? Даная он кого сына родила твоему брату, а ты не зайдешь, не поинтересуешься даже, что и как.

— На то у Мезамира есть мать и есть сестры, наконец.

— Умм… Мать… сестры. А ты? Или мать с сестрами должны утешить юную вдову в ее печали, высушить такие частые слезы? Обычай нашего рода, именно, тебе велит придти к Данае и стать ей утешением вместо Мезамира, положить конец безлетью этой юной жены, как и безлетью ее седин.

Келагаст вытянул от изумления свое лицо, и сразу же и оскалился.

— Это что же ты себе старая басиха надумала? Хочешь, чтобы я слюбился с Данаей?

— Ты сам пожелаешь слюб, когда придешь и увидишь, какой является ныне Даная.

Сказала и ушла, опираясь на костыль. Словно урезонивала тем: «Подумай, отрок. Я, знаешь, дело говорю и дело не какое-нибудь». Оно и, правда, зачем ей надо было встречаться и намекать. Не иначе, как была с Данаей беседа, или приглядеться к расцветшей в роду Данае и остановился на мысли: такая не может оставаться без мужа-охраны. Тень накроет и похоть не минует ее, если одна останется. А с той тенью придет и безлетье. Да, это уж, как водится. Где нет мужа-защитника, там лезет через порог и осаждает жену Обида. Однако, почему наставница, именно, к нему пришла и так с ним заговорила? Всего лишь вспомнила, что есть такой обычай: когда овдовеет юная жена, на место усопшего или погибшего мужа ее должен прийти его непослюбленый брат и взять его жену под свою защиту, или такова воля самой Данаи?