Миновал один поселок — не остановился, миновал второй — и опять не остановился. Видел же: здесь хозяйничают его сотни. А сближаясь с третьим, увидел в ущелье, между невысоких гор, застройку, похожую на христианскую обитель, и осадил взмыленного уже жеребца.

— Кажется, то, что надо.

Добирались туда шагом, правда, по хорошо утоптанной стезе, зато когда добрались, не пожалели: в храме кутригуров еще не было.

Отобрал нескольких и велел старшему из них:

— Собрать все, что есть ценного.

Сначала вынесли оттуда все, что можно было вынести, потом ободрали, что можно ободрать. Так возились и хлопотали. Зато когда снесли вместе и увидели, какая куча, кажется, и вовсе протрезвели.

— А теперь поняли, почему я положил конец вашему веселью и повел сюда?

Переглянулись с ним и отмалчивались.

— Вижу, не совсем понятно. Ну, берите все это приобретенное, дарю вам. Обо всем остальном скажу, когда вернемся в лагерь. Об одном лишь прошу: пока истечет дарованная рати неделя на веселье, все должны знать, что ждет их впереди.

А перед тысячами был и откровенный, и велеречивый.

— Кутригуры! — обратился зычно, чтобы все слышали. — Пока мы шли по ромейским долинам и уповали на то, что договоримся с ромеями о поселении на их земле без лишней крови и лишних разрушений. Отныне такие упования отпадают. Сами видели: ромейские стратеги не захотели даже разговаривать с нами. Так пусть знают: мы заставим их встать на разговор! В дальнейшем, думаю, поступим так. Все, что взяли доныне, — а взяли, сами знаете, немало — нет необходимости тянуть за собой. Здесь, где стоим сейчас, будет наш лагерь. Одни останутся стеречь его, другие пойдут до самых Длинных стен и побьют и встряхнут ромеев, что по эту сторону Константинополя, так, чтобы и в Константинополе задрожали и сами потребовали говорить с нами. А уж когда потребуют, узнают, сколько нас, чего пришли и кто мы. Пойдете двумя колоннами, мужи. Одна отправится прибрежными, другая глубинными провинциями Фракии. Одну поведет кавхан Коврат, вторую — кметь Котрагиг. Я остаюсь в лагере и жду вас, с родичами моими, охваченных славой и перенятой возможностью! Чтобы это произошло и случилось скорее, ближних провинций не трогайте, с ними справятся те, что остаются в лагере. Идите до самых Длинных стен и постучите ромеев под самыми стенами!

Последние слова его речи потерялись в море единодушного одобрения намерений и воздаяния хвалы мудрым намерениям своего правителя. А эта хвала, видел, не требует лишних разговоров. Она сводилась к другому: пора действовать.

И кутригуры действовали. Шли побережьем и сеяли страх своей походкой, шли глубинными провинциями Фракии и тоже сеяли страх, дошли до Длинных стен и заставили дрожать сам Константинополь. Улицы его, что ни день, то больше двигалось беженцев, сам император задумывался, как ему быть, и в страхе перед вторжением повелел выносить из ближних от Константинополя храмов ценности и перевозить на противоположный берег Босфора. А выставить против варваров — и это все знали — было некого. Шестисотсорокапятитысячная армия Византии во времена ее расцвета в молодости Юстиниана уменьшилась из-за упадка духа, как престарелого императора, так и самой империи, до ста пятидесяти тысяч, да и та была где-то. Одни легионы — в Италии, другие — в Ливии, третьи — в Испании, в египетских Фивах или на битве с персами. Вот только и войска в столице империи, что недостаточно обученные ратному делу горожане — димоты и схоларии. А кутригуров, поговаривали, тьма, и кутригуры такие, отведи бог и сохрани. Ничего святого за душой, среди всех варваров — варвары. Не иначе, как кара небесная. А так. Давно пережил Константинополь землетрясение, моровую язву, именуемую чумой? Теперь кутригуры… Боже праведный! Что это будет и чем закончится? О погибели речь идет, погибель грядет.

Зато хан Заверган не думал и не гадал, что ему грозит она. А произошло. Тогда же, как его воины подошли и встали лагерем в ста сорока милях от Константинополя, прискакали гонцы с Онгула и возопили перепугано:

— Беда, хан! Утигуры пошли в нашу землю. Жгут стойбища, берут живность и пленных!

Не мог поверить тому, что слышал, и не хотел верить. Что они болтают, эти испуганные гонцы из далекого Онгула? Как это — пошли утигуры, жгут стойбища, берут плен? Разве хан Сандил не знает: пока муж его дочери ходит за рубежами своей земли, не кто-то там другой, жена кутригурского хана в ответе за эту землю? Но — козни, бедствия от злых заговоров?

— Вы понимаете, что говорите?

— Хотели бы не говорить, хотели бы не нести тебе этой черной вести, и что сделаем, когда то, что привело нас сюда, за Дунай, — правда?

— А что Каломель? Не сумела или не захотела позвать воинов, стать на защиту людей и земли?

— Звала, хан, но не дошел ее клич до ушей защитников. Нашествие было повсеместное и беспощадное, многие и опомниться не успели, не то, что взяться за меч.

Проклятье! Как же это могло случиться? Отец не учел, что в ответе за кутригурскую землю его дочь, и пошел против дочери или же она была в сговоре с ним? Что его толкнуло на то и другое? Удобный случай: нет хана, можно поступать с его населением всяк, как заблагорассудится. А кровные связи? А угроза мести-возмездия? Думает, это так, легкий туман перед солнечным днем?

Ну, нет! У хана Завергана есть сила, чтобы прийти и сказать: нет! И есть здравый смысл, чтобы найти способ отомстить. Ты даже не представляешь себе, степной желтобрюх, какой может быть она, месть Завергана! Волком будешь выть, сожалея, змеей извиваться, ища спасения, но будет поздно. За эту твою жадность, за черные умыслы и еще за черные дела заплатишь сторицей!

Таким вышел он перед воинами своими и сказал притихшим, при его словах, воинам:

— Слышали, что учинил с нами хан Сандил и его жадные до поживы вороньи стаи?

— Смерть за это! Месть и смерть!

— И я говорю: месть и смерть! Можно понять недруга: он дышит злым духом, от него не стоит ждать ничего, кроме зла. Можно понять супостата: он потом и стал им, чтобы не думать о благе, заботиться о черных намерениях и черных делах. А как понимать тех, которые простирают перед нами братские объятия, а впрыскивают змеиный яд? Может быть таким прощение и пощада?

— Нет и нет! Месть и смерть! Месть и смерть!

— Вы доказали хану своему и кметям своим, какую имеете твердую руку и какое стальное сердце. Вон как широко размахнулись на ромейских землях, какого ужаса нагнали на прославленных в сечах ромеев. Под вашим ударом могли рухнуть Длинные стены, мог задуматься и думать, чем откупиться, сам Константинополь. Но, не то время, кутригуры. Нам возвращаться надо и быстро, ответим ударом на удар. Силу имеем! Сила, после одержанных здесь побед, считайте, удвоилась, ибо удвоилось число лошадей в рати, есть живность, а воинов на тех лошадей найдем в своей земле. Поэтому и повелеваю: достаточно тешиться чужими женами и чужим вином. На коней, кутригуры! Кровь кровных и судьба кровных зовут вернуться на Онгул, сердце и ум повелевают: месть и смерть!

— На Онгул! На Онгул! Месть и смерть! Месть и смерть!

IX

Хану не надо было теряться в догадках, что заставляет кутригуров размахивать бичами и быть одинаково жестокими, как с обессиленным в пути скотом, так и с пленными ромеями. Как из-за одних, так и из-за других они не могут ускорить ход, а желание ускорить его рвется из каждого и рвется мощно. А как же, такая тревога и такие страхи посеяны в их сердцах. Кому не захочется пустить вскачь коней, не парасангами-переходами мерить обратный от ромеев путь. Одного днем и ночью не оставляло смятение, что с девственницей, которую оставил на Онгуле и должен был взять сразу по возвращении на Онгул, другого — страх за жену, детей, всего, что имел в стойбище и не уверен теперь, найдет место, где стелился дым от обжитого, перед этой бедой, стойбища. Хорошо, если старейшины рода и жена были осмотрительными и успели спрятать, если не всех и все, то хотя бы себя, детей в нехоженых степях. А если не хватило осмотрительности или случилось так, что утигуры пошли всей своей силой и не оставили не только нехоженой степи, даже надежды на тайник? Как повел себя род, и что сделалось с родом? Встали на защиту себя, тех, что не могут защищаться, и выстояли или упали убитые, пошли, кто не убит, в излучину за Широкой рекой, а оттуда — в землю, где много золота, а сила и разум раба — нива, на которой выросло состояние купающихся в золоте? О, Небо! Как можно стерпеть такое и стерпится ли? Думали: утигуры — кровники, за утигурами — как за крутыми горами. А смотри, как обернулось.