— Как быть со склавинами, отче-князь? — не удержался и спросил Светозар. — Неужели оставим их без помощи?

— Оставлять нельзя и не надо. Однако и с ратной помощью не спешите. У нас с ромеями договор о мире и согласии. Воспользуйтесь этим и пойдите к ромеям и скажите ромеям: если с нами хотят жить в мире, то пусть замирятся и со склавинами. В противном случае мы разрываем с ними хорошие отношения и вольны поступать так, как велит нам делать честь и совесть наша.

Светозар поклонился старому князю, подтвердив тем самым свое согласие с ним и свое почтение к нему, и потом пожелал ему выздоровления и вышел.

XXXVI

На Волыни Светозар не спешил выдавать себя за того, кто он на самом деле. Поселился за городом, взял в руки гусли и пошел между торговых людей. Беседы князей по околиям земли Трояновой слышал уже, интересно было знать, что говорит о предводителе на Дулебах простой люд — гончары, ковачи, шорники, рыбаки, те, кто трется возле княжеского терема, и те, что далее от него. Чтобы собрать таких и получить доверие, пел песни. Сначала веселые, те, которые зовут в группу или заставляют ударить лихом об землю в группе, дальше всякие: те, что берут за сердце и умиляют, и те, что делают только умиленное сердце сталью. Когда присмотрел: группа собралась вон, какая, спел и об убитых на Дунае.

Слышал и видел: дух рассказанного не только поразил — заворожил торжковых. Каменели лицом и слушали, слушали и каменели. Пока не лопнуло у некоторых терпение.

— Да удивительно, — спросил, — что про них поется в песне, творение песняра или обры правда учиняют такое с подневольным им людом?

Светозар улыбнулся утешено и положил на струны, только что священнодействуя на них, десницу.

— Творение, чтобы знали, всегда является откликом чьего-то сердца на человеческую радость или безлетья.

— Может, и так, но все же…

— Не верится, правда?

— Да не верится. Что же ромеи? Неужели простили обрам это кровавище, то глумление над народом своим?

— Право, не очень печалился им, когда пошли после той кровавищи всей своей ратной силой не на обров, а на склавинов, которые вон какую гибель имели этим же летом и от тех же обров.

— Да, — встали на сторону Светозара торжковые. — Истину говоришь, песняр: далеко, не очень печалился. Слышали мы о той напасти, что ее имеют склавины. Не ведали только, что те, от кого удостоились ее, имели свою и имели от обров. Ты везде бываешь, человек божий, много видишь и знаешь. Не скажешь ли нам, когда наступит конец безлетью, как и жестокости человеческой, как и бессмыслице?

— А вы сами не знаете, когда?

— Откуда будем знать, если народ пошел такой, что его и в ступе не растолкуешь?

— Причем тут народ? — сказал один из толпы, до сих пор молчавший: и строгий, даже гневный с виду. — Будто народ жаждет сражений, посылает рать на рать и учиняет сечи. Это все предводители, то ихние злые умыслы взбалтывают миром и льют кровь ни в чем неповинного народа.

— Думаете, что так?

— А почему не думать? Будто из того, что говорит песняр, не видно. Разве наш князь лучше тех предводителей обров или ромеев. Скажете, он не проливал столько крови, как те два? То прольет еще, вот увидите.

Сказал и пошел прочь.

— Типун тебе на язык, — выругался кто-то из шорников.

— Почему он? — поинтересовался Светозар и кивнул на того, что уходил.

— Из тех, что имеют обиду на князя Келагаста. Умыкнул дочь его и сделал своей наложницей.

— Так? Князь Келагаст имеет наложниц? А что же Даная?

— Право, не очень довольна тем. Всякое говорят, да, то всего лишь разговоры. Как действительно там, не знаем.

Дела-а… Келагаст, значит, не только с окольными князьями позволяет своевольничать, с народом дулебским также. На что же он надеется? Как такого уважать? Или за таким пойдет кто-то, тем более в тревожный час? Безлетье ведь витает над рубежами земли Трояновой и вот-вот может пересигануть через рубежи.

Не к добру это. Ей-богу, не к добру. Что же сделать, если так, ему, Светозару? Отречься от Келагаста и вернуться в отчую Тиверию? Оно вроде бы и так: и чистый может загрязниться, в грязи вращаясь. А все ли к лучшему сложится, если сделает именно так? Князь Тиверии, как родственник, был бы ему надежной опорой и единомышленником, это правда. Но не через князя Тиверии и не через кого-то другого вести посольские переговоры, когда дойдет до того, только через Келагаста из Волыни. Этих мыслей придерживались, когда речь шла об антах, в Византии, то же слышал из уст князя-отца Склавинии Лаврита. А если так, стоит ли спешить с побегом от Келагаста? Волынь — не только Келагаст, есть еще совет старейшин, есть, впрочем, и Даная. Что если старейшины — не такие уж и сторонники Келагастовых деяний, и Даная — не такая уж и бессильная наследница княжеского стола на Дулебах? Да, бежать из Волыни никогда не поздно, надо попробовать сначала, не повезет угомонить Келагаста, а затем и завладеть Волынью.

К кому пойти ему сначала? К Данае, Келагасту или к старейшинам? А-а, чем Чур не шутит, пойдет, прежде всего, к Данае. Чувствует сердцем, нелегко будет говорить с ней о Келагасте, когда она вон как униженна, как жена и княжеская дочь, Келагастом, но как-то уж поговорит. То же недаром ромейские учителя выделяли в нем именно эту черту дарования — быть стольником, уметь вести посольские переговоры за обсаженным, не склонными к согласию и миру людьми, столом.

Помнит же его Даная? Тогда, выходила перед вече вместе с мужем своим и клялась быть достойной доверия, стеснялась и могла не приметить отрока из Тиверии. А он, Светозар, именно с того веча и помнит Данаю. Такова была, что и через много лет не может забыть. Статная и пригожая стояла на возвышении и поражала красотой лика своего, голосом, что сдавил ему дыхание и клал печать молчания на уста присущей только ей значимостью, присутствием волшебства в этой значимости. Смотрел тогда на нее и молчал, радовался, что еще есть такая у антов княжна, а позже, в ромеях, и гордился этим. Так и говорил, когда был между отроками, и заходила речь о красоте женской: таких, как у антов, жен нигде нет. И почему-то не мать, пригожую из числа красивых, имел в виду, а все-таки ее, Данаю. Оно, пожалуй, и не удивительно. Мать помнил женой сорока лет, а Данаю — той юной мамой, которая расцветает после первых родав пышными соблазнами.

— Скажите княгине, — обратился к челяди, — что ее хочет видеть княжич Светозар из Тиверии.

Слуга склоняет перед пришедшим голову, однако взгляд выдает его: не совсем верит, что перед ним княжич.

«Такой убогий я или как понимать это его недоверие?» — осматривает себя Светозар и в тот момент замечает в распахнутых дверях складную женскую фигуру в паре с девушкой, такой же белотелой и пышноволосой, как и хозяйка терема.

Усмехнулся той поразительной схожести и, уже, потом поклонился Данае.

— Прошу княжича, — пригласила тем же, что и прежде на всеантском вече слышал, голосом, — Прошу проходить в терем. Если не ошибаюсь, он и есть тот отрок, что состязался с мужем моим, Келагастом, при избрании князя-предводителя.

— Тот, княгиня. Узнала или всего лишь догадываешься?

— Почему было бы не узнать, — улыбнулась, — когда гость мой был тогда отроком еще, а брал верх в поединке с мужами. Чтобы помнить так долго, нужно иметь большую память, достойная. Вон прошло, сколько лет, а я за те годы с отрока вырос до неузнаваемости.

— О, да! — засветилась лицом, — Настоящим мужем стал, думаю, не так ратным, как думающим. Или ратному делу также учили?

— Больше уповали на познание законов бытия и на дела посольские, на науку Гиппократову, призванную заботиться о здоровом человеческом духе и здоровом теле.

Присела рядом, смотрит умиленно. Хотя любовался бы век ей. Не просто красива — волшебная была в расцвете лет и нерастраченной попусту красоты.

«И такую жену Келагаст меняет на наложниц? — спросил сам себя, не знал, что ответить себе. — Кто он? Всего лишь заблудший любовник или отвергнутый Данаей муж? Почему же тогда терпит его?»