Не давала тогда покоя Иосифу Виссарионовичу назойливая мысль: что было бы, если бы Гитлер захватил Москву, выстояла бы после этого наша страна или нет? Несколько вечеров провели мы с ним, взвешивая разные варианты. Это был не праздный интерес. Анализируя прошедшее, мы пытались заглянуть в будущее: ведь угроза Москве оставалась, а впереди было лето, благоприятное больше для немцев, нежели для нас. Долгий световой день — для авиации. Просторы без сугробов — для маневрирования. Проезжие дороги — для техники, для снабжения…

После того, как события произошли, не очень трудно разобраться, где поступили правильно, где допущены ошибки. Но до чего же сложно предвидеть, смотреть вперед, особенно в критические моменты истории, когда сталкиваются в непримиримой схватке многочисленные и разнообразные силы! Упомянутые наши беседы были обстоятельными и продолжительными, я же представлю их конспективно и в той части, которая касалась не столько анализа минувшего, сколько попыток приоткрыть завесу времени. Я и тогда, и теперь отдаю должное политико-стратегической предусмотрительности Сталина. Много усилий приложил он перед войной вместе с Молотовым, чтобы отодвинуть от Ленинграда финскую границу, вернуть нам наши территории в Прибалтике, Западную Белоруссию, Западную Украину, Бессарабию. Преодолевая это обширное предполье, немецкие войска потеряли недели и месяцы, понесли большие потери, прежде чем добрались до города на Неве, до Подмосковья. Тем, кто после войны принялся поносить наше руководство, обвиняя его в агрессивности, молиться бы надо на Сталина за то, что остановлен был Гитлер, не расплющены, не уничтожены были нынешние критиканы вместе со своими народами, особенно малыми, участь которых была предрешена.

Особо тщательно рассматривали мы вариант, который был возможен в сорок первом году и не исключался нами и в будущем: немцы, оголив свою оборону в Западной Европе (где не ощущали особой угрозы), бросили все резервы на нас, захватили Москву, продвинулись даже дальше, положим — до Горького. При этом вступила бы в войну Турция, захватив Кавказ. А на Дальнем Востоке — Япония. Ее агрессия была вполне вероятной даже и после того, как она нанесла в декабре вероломный удар по американскому флоту и втянулась в битву на Тихом океане. Однако огромная сухопутная армия ее была почти не задействована и представляла большую угрозу для нас, могла бы посягнуть на Приморье, на Хабаровский край и далее на Забайкалье. Да, обстановка могла сложиться очень и очень тяжелая в сорок первом году, чего мы, повторяю, не исключали и в будущем, тем более что надежды на открытие второго фронта у меня не было. Сталин еще рассчитывал на порядочность союзников, но я хорошо помнил одно из постоянных правил англосаксонской политики: до последней возможности воевать чужими руками, чтобы потом господствовать над соперниками, взаимно измутузившими, ослабившими один другого. Значит, военное поражение мы не исключали, но это не обязательно привело бы к поражению политическому, к уничтожению нашего государства. Если такая опасность и существовала, то лишь в первые месяцы войны. Мы с Иосифом Виссарионовичем, теоретизируя, допускали и это. А почему только в первые месяцы войны — сейчас объясню. Немцы начали свой поход на восток под пропагандистским лозунгом, который многим людям представлялся нормальным и даже, увы, привлекательным. Мы, дескать, воюем не против народов России, а только против жидов и комиссаров, которые являются злостными врагами всего человечества. Освободим вас от гнета коммунистов и установим новый, справедливый порядок. Бейте своих жидов и комиссаров, перебегайте на нашу сторону, мы гарантируем вам свободу, сытость, возвращение к семьям.

Просто, доходчиво и действенно, если учитывать, что в нашем государстве имелись люди, по тем или иным причинам не желавшие проливать свою кровь за непонятные им идеалы, немало было обиженных, пострадавших при советской власти (как и при всякой власти) — от политических конкурентов до уголовщины. А пострадавшим, ущемленным — своя рубаха, естественно, ближе к телу. Более глубокие, патриотические, скажем, соображения приходят не сразу и не ко всем. В этом одна из причин того, что немцев сперва встречали без враждебности, а в западных районах, особенно в Прибалтике, даже с распростертыми объятиями. В войсках, в наспех созданных формированиях, много было перебежчиков, дезертиров, осевших при отступлении в родных местах.

Жизнь, однако, быстро рассеивала дурман вражеской пропаганды. Реальную действительность, как ни старайся, невозможно долго скрывать от народа. Воины, вырвавшиеся из окружения, бежавшие из концлагерей, мирные жители, сумевшие выбраться с оккупированной территории, разносили по всей стране правду о том, что творится на захваченных немцами землях. О грабежах, о насилиях, о расстрелах. О том, как люди мрут за колючей проволокой под открытым небом от голода, от холода, от болезней. О том, как фашисты приканчивают раненых, ослабевших. А наши политработники разъясняли, что это не случайность, не изуверство отдельных фанатиков, а продуманная фашистская политика по уничтожению населения восточных районов, с тем чтобы превратить эти районы в сельскохозяйственный и сырьевой придаток процветающей Великой Германии. Это подтверждали многочисленные документы, захваченные у гитлеровцев и получившие широкую известность.

К концу сорок первого года резко возросла ненависть к захватчикам в нашей армии и во всем народе, особенно после того, как советские люди своими глазами увидели, что творилось на освобожденной от гитлеровцев территории. Увеличилась стойкость наших войск. Конечно, на войне без пленных не бывает, но теперь это была не массовая сдача, — в плен стали сдаваться лишь при последней крайности. Ситуация изменилась. Враг проиграл политически! Немцы могли рассчитывать на полный успех, только изменив свои цели и свои методы на востоке, рассматривая наши народы как союзников и соответственно относясь к ним. Но это, конечно, было невозможно.

От предположений — в реальность. Цель фашистов на востоке — захватить жизненное пространство с ресурсами, необходимыми для завоевания мирового господства. Средства — уничтожение всех, кто способен сопротивляться, кого невозможно в дальнейшем рационально использовать для Третьего рейха. Это оправдывает любую жестокость. Но и без коварства, без хитрости не обойтись. Геббельс в своем кругу настойчиво повторял: "Россию необходимо расчленить на составные части. Каждой республике надо предоставить «свободу». Тенденция такова: не допускать больше существования на востоке гигантской империи. Это останется в прошлом. Тем самым мы выполним нашу историческую задачу".

— Не он первый, не он последний, — сказал Сталин, когда я напомнил ему эти слова. — Сколько их было… Урок не впрок.

— Соратники Гитлера и не помнят этих уроков. Слишком мало знаний, слишком много самоуверенности. А между тем еще канцлер Бисмарк фон Шенхаузен, человек очень даже неглупый и в мире весьма уважаемый, считал, что Германия без сотрудничества с Россией просто не может существовать и что Россия вообще непобедима.

— Как это — вообще? — заинтересовался Иосиф Виссарионович. — Какая у него формулировка?

Я процитировал по памяти: — "Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведет к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах русских… Эти последние, даже если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединятся друг с другом, как частицы разрезанного кусочка ртути. Это — неразрушимое государство русской нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей"…

— Бисмарк имел в виду не только великороссов?

— Разумеется. В его понимании, как и в понимании каждого здравомыслящего человека, Россия, Малая и Белая Русь — это нерасторжимые части единого целого, чем и сильны.

— А Гитлер и Геббельс что же, не читали Бисмарка? — усмехнулся Сталин.

— Не знаю. Для нынешних правителей Германии нет авторитетов ни в прошлом, ни в настоящем. Бисмарк разумно попытался заглушить давний клич тевтонов "Drang nach Osten", а Вильгельм Второй поторопился возродить этот призыв и поплатился короной.