Да, будь проклят этот год с его страшной фронтовой зимой! И во веки веков пусть славятся наши воины, одержавшие победу в великом сражении!

Командир полка уже не управлял боем, утратил связь с залегшими подразделениями. Но там, в цепях, под огнем, нашлись мужественные командиры, опытные бойцы, принявшие правильное решение. А оно могло быть только одно: хочешь жить — броском вперед, на сближение с врагом, чтобы выйти из-под обстрела, чтобы с ненавистью — штык в горло! И пошли, побежали бойцы по склонам высот вверх; первая, поредевшая, волна захлестнула немецкие траншеи, исчезла из вида, но за первой волной накатилась вторая, и приближалась уже третья волна, не понесшая потерь от минометов. Сигнальные ракеты взлетели над березняком, показывая, что холмы в наших руках. Характер боя изменился. Немцы били теперь по оставленным позициям, готовя контратаку. Подключилась их артиллерия. Снаряды крупных калибров рвались на опушке леса и глубже, в наших тылах. Командиру полка нечего было противопоставить фашистам, вся артиллерия Латышской дивизии находилась еще в пути. Я посоветовал вывести в захваченные траншеи пулеметные роты, не участвовавшие в атаке (в трех пульротах полка насчитывалось восемнадцать станкачей), чтобы надежно закрепиться на высотах. А пехоту проталкивать дальше — к железнодорожной насыпи, к путевым сооружениям. Там она меньше будет страдать от вражеского огня. Командир полка не понял меня, пришлось пояснить: контратаковать немцы, безусловно, будут, но снаряды и мины кидать на железнодорожное полотно не станут. Оно им нужно неповрежденное. У них в Наро-Фоминске эшелоны с боеприпасами, с техникой, вагоны с ранеными.

Позже я узнал, что так оно и было. В тот день узкая полоса возле железной дороги двенадцать (!) раз переходила от одних к другим. Полк потерял треть личного состава, причем большинство в первой атаке через минное поле. Получил ранение и выбыл из строя командир Латышской дивизии. Погиб комиссар дивизии. Трудным был тот бой, но люди выдержали испытание. Вскоре дивизия будет преобразована в гвардейскую.

Атака возле населенного пункта Елагино припомнится мне со всеми подробностями три года спустя, далеко от Подмосковья, в Восточной Пруссии. Выполнив там, в штабе фронта, очередное поручение Иосифа Виссарионовича, я подумал о том, что давно не был на передовой, слежу за событиями из высоких штабов и как-то утратил ощущение реальной войны. Попросил подбросить меня на передовую, никого не предупреждая, ничего не подготавливая, чтобы все как есть. В ту пору шли бои местного значения. Полк, в который мы приехали, день за днем продвигался на несколько километров. И опять был чердак — в кирпичном доме под красночерепичной крышей, но не на краю леса, а на окраине маленькою разбитого городка. И было просторное заснеженное поле, за которым виднелись какие-то постройки, наполовину рухнувшая заводская труба. Оттуда постреливали немцы.

Командир батальона, капитан лет двадцати пяти, обосновавшийся на чердаке, не очень-то обрадовался, когда привалило начальство — со мной были командир полка и еще три офицера. Давно известно: чем больше руководителей, тем хуже. Стесненно чувствовал себя капитан. Сухо доложил обстановку. Здесь мы — там немцы. К двадцати четырем приказано взять маслозавод. Обороняется пехотная рота с тремя орудиями. На ее флангах — фольксштурм. Утром к немцам прибыло подкрепление неустановленной численности. Перед самим заводом, где труба, — минное поле. Определив во мне главную фигуру, залетного гостя (по слишком уж аккуратной, «столичной» форме, по солидному возрасту), капитан вежливо, но решительно попросил тех, кому "необязательно здесь находиться", покинуть чердак, а то одним случайным снарядом стольких накроют… Он был прав, и я потребовал от сопровождавших спуститься в надежный подвал соседнего дома, а командира полка заниматься своими делами. Тот ушел, оставив на первом этаже на всякий случай отделение автоматчиков. А на чердаке со мной — комбат, телефонисты, артиллерийские наблюдатели и застенчивый юноша-лейтенант, командир приданного танкового взвода.

Обо мне «хозяева» позаботились. Предложили место у слухового окна на диване, принесенном из комнат. Укрыли колени теплым ковриком. Спрашивали, не нужно ли еще чего-нибудь, с определенным намеком. Я ответил: стопка после боя, а сейчас только хороший бинокль. И пусть не обращают внимания, делают то, что делали бы без меня. Они так и поступили. Капитан уточнял с каким-то старшиной, сколько тот доставит завтра патронов. Артиллеристы определяли ориентиры, согласовывали их по телефону с батареями. Телефонист, приглушив голос и косясь на меня, жаловался кому-то, что опять, третий раз подряд, не получил «наркомовские» сто грамм. А день между тем заканчивался, близились сумерки. Я спросил капитана: успеет ли до полуночи взять завод?

Куда он денется, — ответил командир батальона. — Вчера ферму, сегодня это заведение, завтра железнодорожную станцию… Сработаем. — Глянул на часы. — Отдохнули мои. Скоро подойдут.

Через несколько минут действительно тремя группами, тремя ротами, подошли бойцы. В шинелях, в ватниках, кое-кто успел уже обзавестись белым маскхалатом. Две роты привычно, без команд, растворились на рубеже, среди руин, в подвалах, в домах. Третья задержалась за стеной большого кирпичного, выгоревшего изнутри дома. Бойцы перекурили, проверили обувку, оружие. Рассыпались в реденькую цепь, метров на пятнадцать один от другого, и вышли в поле. Офицеры, одинаково с рядовыми одетые и в общей линии, — не различишь, не выбьешь.

Заработали немецкие минометы. Но такой жидкой цепи урон нанести трудно, да к тому же минометчиков сразу, нащупали наши пушкари, ударили на подавление. Ответила вражья батарея. Бухнули танковые орудия. Густел пулеметный треск. Бойцы двигались короткими перебежками. Многие лежали не шевелясь. Было такое впечатление, что немцы выкосили роту и только сгущавшиеся сумерки укроют, спасут уцелевших. Все ярче становились вспышки выстрелов, и от этого казалось, что их — все больше. А капитан будто забыл про свою перебитую роту, уточнял с танкистом, куда выдвинуть машины, намечал маршруты артиллеристам, чтобы сопровождали пехоту колесами и били прямой наводкой. Все он делал правильно, однако я не выдержал и посоветовал спасти остатки гибнувшей под огнем роты. "Какие остатки?! — удивился капитан. — Они огонь вызвали на себя, оборону немца раскрыли, а теперь лежат, покуривают в кулаки. Ждут, когда огневые точки подавим и весь батальон в атаку пойдет. Сегодня не холодно, не простудятся".

Вот так-то, не сорок первый год. О простуде задумывались.

Дальше все было деловито и просто. Немецкие пулеметы были уничтожены нашими артиллеристами в самом начале атаки. Такая же участь постигла вражескую батарею и два оказавшихся у немцев танка. Батальон обошел справа и слева минное поле перед заводом и выбил фашистов с их рубежа. Бой продолжался всего лишь полтора часа. Наши потери: трое убитых, двое отправлены в госпиталь, двое «легких» остались в строю. Торопыга-лейтенант на бегу ногу вывихнул. И один танк все же сумели подбить немцы. А в общем эта атака никак не сравнима была с атаками под Наро-Фоминском. И немец был не тот, и, главное, наши были совсем другими. В полном смысле брали не числом, а уменьем. Но в моей памяти и тот, и другой бой связаны неразрывно. По контрасту, наверное…

А булганинского подарка к дню рождения Сталина тогда, в сорок первом, так и не получилось. Требовалась по крайней мере еще одна дивизия, чтобы взять город. Вообще-то, положа руку на сердце, командарм-33 Ефремов мог 20–21 декабря освободить Наро-Фоминск. Но при одном условии — если бы он бросил на штурм все имевшиеся у него войска, оголив другие участки, если бы гнал и гнал эти войска вперед, невзирая на потери. Однако Ефремов был достаточно опытен и разумен, чтобы не сделать этого. Не скажу, чтобы он блистал особым талантом, зато в порядочности ему никак не откажешь. И еще. Приказ о взятии Наро-Фоминска исходил из штаба Западного фронта, а Ефремов хотя и выполнял, конечно, жуковские приказы, но со скрипом, неохотно. По-разному они мыслили. Ефремов считал Жукова выскочкой, карьеристом, готовым на чужом горбу въехать в рай. Это очень сказывалось на взаимоотношениях двух генералов, на их общих делах, и, разумеется, не в лучшую сторону. Возможно, отразилось это и на боях за Наро-Фоминск. Его взяли лишь 26 декабря.