Еще задолго до войны Каганович составил, подписал и разослал по всей стране директиву, в которой говорилось, что религиозные организации, в том числе православные и католические церковные советы, синагогальные общества, муссаваллиаты и все другие, подобные им, являются в нашей стране легально действующей контрреволюционной силой, которая имеет влияние на широкие массы… А что значило подобное заявление в то время? Ясно: с организованной контрреволюцией борьба ведется на уничтожение, оправданы любые меры против церковников. Если сразу после революции такая борьба велась стихийно, то в дальнейшем Каганович обосновал и поощрил ее официальным декретом. Прозвучал новый сигнал к разрушению храмов, мечетей, синагог. Даже сам Сталин ничего не мог противопоставить ультрареволюционной деятельности Кагановича, которая находила поддержку не только среди еврейской молодежи, но и вообще среди сельской и рабочей молодежи, рвущейся к конкретным, ощутимым делам. А самое простое и ощутимое — это разрушение. Самое доступное — не создавать новое упорным трудом, а совершать видимость деятельности, оплевывать, охаивать то, что было раньше. А ведь при этом охаиватели унижают твоих предков, твоих родителей, тебя самого, подрываются твои корни. Ты теряешь уважение к своему народу, к самому себе. И становишься рабом тех, кто организует и направляет это охаивание. Увы, юность всегда экстремальна, нетерпелива, не отягощена знаниями, легко воспламеняется и нацелена отнюдь не на созидание. Благодатная почва для критиканов, ниспровергателей, горлопанов и карьеристов.

В узком кругу Лазаря Моисеевича называли частенько Кабан Моисеевич. Не только за плотно-звериное телосложение, за щетинистые усы, не только потому, что родился он в селе Кабаны где-то неподалеку от Киева, но главным образом потому, что он с глухой и слепой целеустремленностью, как разъяренный тяжеловесный кабан, напрямик стремится к цели, круша все, что можно сокрушить на своем пути. Но как настоящий кабан огибает все же при этом стволы деревьев, так и Лазарь Моисеевич достаточно умело огибал непробиваемые препятствия. Он, например, никогда и ни в чем не выступал против Сталина. И в то же время Иосиф Виссарионович вынужден был считаться с ним и с Мехлисом. Может, опасался казаться менее революционным, чем они? Или какие-то сверхмощные силы стояли за ними, не позволяя Сталину убрать их с пути, даже если они допускали серьезные ошибки и срывы.

С апреля 1930 года по март 1935 года Лазарь Каганович возглавлял московскую партийную организацию, по существу был полным хозяином столицы и даже столичной области. У Сталина тогда имелось много забот, шла борьба за власть, поэтому Каганович оставался бесконтрольным и творил, что хотел. И натворил. Целенаправленно уничтожался исторически сложившийся облик Москвы.

Деятельный «кабан» шел напролом, плевать ему было на прошлое и настоящее столицы — ничто не связывало его с этим городом, кроме каких-то особых, лишь ему известных интересов. Вот некоторые из его «деяний». По предложению Кагановича или с его разрешения, была уничтожена часть бульваров Садового кольца, были снесены Сухарева башня. Красные и Иверские ворота (последние — с часовней), разобрана Триумфальная арка. А главное разрушен великолепный храм Христа Спасителя, на месте которого Каганович вознамерился воздвигнуть памятник себе, своему правлению: создать гигантский Дворец Советов с залами на двадцать пять тысяч кресел и стульев. Но Вышние силы посмеялись над ним, образовав там яму, бассейн. Лишь восшествие на столичный партийный престол Н. С. Хрущева в 1935 году спасло Москву от дальнейших разрушений. Ведь Каганович замышлял не только снести ГУМ (якобы для расширения Красной площади), но уничтожить и сам Кремль, вместе с его церквями. Вот простор-то был бы для новостроек!

Я тогда говорил Сталину: в каждом городе, а тем более в Москве, первым секретарем и городским головой обязательно должен быть уроженец данного города, любящий его, болеющий за него. Но нет, повсюду, по всей России лезли, пробивались к руководству чужие люди со своим уставом. Политики, а не радетели.

Извинившись за отступление, возвращаюсь к патологической жестокости Кагановича. Как забыть январь 1933 года, когда Лазарь Моисеевич выступил на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) и напрямик заявил: мало мы, товарищи, расстреливаем! По мере роста успехов социализма классовая борьба обостряется. Да, обостряется, враг оказывает сопротивление, брызгая ядовитой слюной. А мы либеральничаем с врагами. Особенно на местах. В судебных органах установилась порочная практика, дают преступникам срок не по высшему пределу, часто даже по низшему. Чистить надо судебный аппарат, укреплять его такими товарищами, которые справедливо и безжалостно будут карать всех врагов.

Это была критика, направленная в значительной мере в адрес Генерального секретаря партии И. В. Сталина, обвинявшая его в мягкости по отношению к классовому противнику, подстегивавшая, толкавшая к более крутым действиям. С одной стороны, неприятно было выслушивать Иосифу Виссарионовичу такие слова перед XVII съездом партии, на котором различные противники хотели дать ему отставку, а с другой — подобная критика была ему даже на пользу. Ах, он слишком мягок и либерален?! Ну, не обессудьте!

В достаточной мере зная характер Кагановича, его «истребительные» методы, я имел все основания опасаться, что в отношении русских немцев Лазарь Моисеевич поступит особенно круто. И ненависть его к немцам сыграет роль, и военная обстановка в этом отношении для него выгодна, он ею воспользуется. Все это я держал в уме, вырабатывая и обосновывая свою позицию. Конечно, большая концентрация лиц немецкой национальности на ограниченной территории могла привести к нежелательным эксцессам. Среди немцев, особенно среди шаткой, неустоявшейся молодежи, могли оказаться лица, склонные поддержать гитлеровцев. Значит, на всякий случай надо вывезти немцев Поволжья в глубь страны, при этом ничем не ущемляя их, ничем не выделяя среди всех других, эвакуируемых с запада. Но, как выяснилось, Лазарь Моисеевич имел иной взгляд на эту проблему.

Я был готов к подробному разговору с Иосифом Виссарионовичем. На всякий случай подготовил и справку, умещавшуюся на одной машинописной странице. Однако Сталин занят был другими многочисленными делами, слишком уж напряженное было время, битва шла за Смоленск. Мне позвонил Поскребышев:

— Товарищ Лукашов? Товарищ Сталин просил узнать, какие материалы у вас о немцах Поволжья?

Я ответил. А он:

— Вопрос о чрезвычайных мерах по обеспечению безопасности тыла, в том числе о выселении немцев из европейской части страны, будет рассматриваться сегодня. Нужны ваши соображения. Машину высылаю. — Поскребышев, напомню, обладал редким даром, он точно передавал не только содержание, но и тон, которым говорил по тому или иному поводу Сталин, каким было дано то или иное указание. Опытные люди сразу понимали, для чего их вызывают в Кремль, будут хвалить или предъявлять претензии. Мне все было ясно. Уточнил только:

— Докладывает Каганович?

— Да, его предложения на столе.

— Военнослужащих-то он хоть не касается?

— Ждут ваших соображений, — сухо ответил Поскребышев.

На обсуждении я, как обычно, не присутствовал. Да и было ли оно, обсуждение-то? Через несколько дней, уже в августе, мне стал известен специальный Указ Президиума Верховного Совета СССР о ликвидации АССР немцев Поволжья. Для предотвращения диверсионных актов в стратегически важном районе. Сам этот указ не вызвал у меня возражений, он был продиктован военной обстановкой. Но ведь одно дело — принятие закона, а другое — его исполнение, которое зависит от многих условий, в том числе и от конкретных исполнителей. Принимался указ без детализации, и этим, естественно, воспользовался Кабан Каганович. Немцы были не просто эвакуированы, как предлагал я, а выселены (между статусом эвакуированных и высланных очень большая разница) — частично в Сибирь, а главным образом в северные, глухие районы Казахстана, где впоследствии начнется разработка целинных земель. Кроме того, по инициативе главного исполнителя указа Кагановича, многие немцы, "подозреваемые в шпионаже" (а заподозрить можно кого угодно!), были отправлены в лагеря на Печору. Но самое мерзкое и глупое, на чем настоял Каганович, — отчисление немцев из действующей армии. Это и оскорбление патриотов, коммунистов, готовых сражаться за Советскую Родину, и ослабление наших вооруженных сил (что ни говори, а немцы всегда были хорошими, дисциплинированными, стойкими вояками!). И еще, бросая в губительные сражения массу советских людей различных национальностей, мы при этом вроде бы специально спасали только наших немцев. Они, конечно, были отправлены на трудовой фронт, работали в тылу, но это все же не передовая, не гибельные атаки… Сей парадокс был осознан и частично исправлен лишь тогда, когда у нас появилось много пленных германцев, когда возник Комитет Свободной Германии. Так получилось, что многие пленные стали вроде бы нашими союзниками в борьбе с Гитлером, а свои советские немцы находились на положении ссыльных.