— Товарищ Сталин, я всегда был искренен перед партией, — растроганно говорит преисполненный благодарностью Иванов.

— Мы учитываем это. Вы, как добросовестный и преданный человек, должны занять более высокий пост. Мы просто не вправе не использовать такие опытные и надежные кадры.

Человек уходил окрыленным, готовым преклоняться перед Сталиным. Горы способен своротить за оказанное доверие.

Случалось, конечно, и совершенно противоположное. Вот вызван пожилой, заслуженный нарком Петров. Иосиф Виссарионович, расхаживая по кабинету, обласкивает его словами:

— Вы, как подобает большевику, отдаете делу все свои силы…

— Это мой долг, товарищ Сталин, — скромничает Петров, ликуя в душе. Он уже прикидывает, каким орденом его наградят. И вдруг Сталин бросает на него холодный, тяжелый, давящий взгляд:

— А не трудно ли вам работать на вашем посту? Мы понимаем, не хватает времени, мешает здоровье.

— Подлечусь, товарищ Сталин, — теряется нарком.

— Это не выход из положения, товарищ Петров. Это не устраивает ни вас, ни нас. Кого бы вы порекомендовали на свое место?

— Я… Я не думал, — бормочет собеседник.

— А как вы относитесь к товарищу Сидорову?

— Дело знает… Энергичный. Но молод.

— А разве молодость плохое качество?

— Н-нет…

И покидал бывший нарком кабинет, едва волоча ноги. А назавтра Политбюро утверждало вместо него Сидорова, обещая ему поддержку и помощь. На первых порах новый нарком действительно был на особом положении, ему старались не отказывать в просьбах, прощали ошибки. Но до определенного времени. На столе у Поскребышева лежал список с указанием срока назначения того или иного товарища на высокую должность. И почти с каждым происходило вот что. Месяца через четыре, иногда через пять, получив нужную информацию, соответствующим образом настроив себя, Сталин срочно вызывал нового наркома. Встречал его с гневным лицом, обрушивал град упреков, даже оскорблений, не всегда заслуженных. Это у вас плохо, это запущено: указывались конкретные факты, назывались фамилии. Нарком пытался возразить: было, мол, но до меня, за старые ошибки я не ответчик. И тогда Сталин говорил твердо и жестко, чтобы нарком запомнил раз и навсегда:

— Вам доверено руководство, вы хозяин, за все спросим без всяких скидок. Вы и только вы отвечаете перед государством по всей строгости. Вам понятно, товарищ Сидоров?!

Обычно после такой, с позволения сказать, беседы нарком ясно осознавал меру своей ответственности и полноту своей власти. Он становился самостоятельным, требовательным, инициативным, если, конечно, способен был стать таковым.

Иногда Сталин погружался вдруг в какое-то полузабытье, в полусонное состояние. Сидел расслабленный, с потускневшими глазами, не двигая ни одним мускулом. В такие минуты все его внутренние силы сосредоточивались на осмысливании чего-то очень важного, на обдумывании вариантов, последствий того или иного решения. Присутствие мое или Власика ему не мешало, а мы делали вид, что ничего не замечаем, вели себя, как обычно, только меньше разговаривали да к Сталину с вопросами не обращались. Чаще всего Иосиф Виссарионович «выплывал» из такого состояния несколько вялым, но в хорошем настроении, удовлетворенным. Иногда — разбитым и мрачным.

Авторы, писавшие о Сталине, обязательно упоминают о том, как он расхаживал по кабинету, как набивал свою трубку. И в кино показывают. Верное, так было. Но это стало теперь шаблоном. А мне хочется выделить еще одну подробность. С середины тридцатых годов появился у Иосифа Виссарионовича своеобразный, только ему присущий жест. Давая понять, что разговор окончен, он чуть вскидывал согнутую в локте руку: ладонь не выше плеча. Это движение имело двойной смысл: отпускающий и благословляющий. Сталин показывал, что собеседник свободен и что желает ему удачи. Человек, получивший такое пасторское напутствие, мог считать, что им довольны, ему доверяют, на него возлагают надежды. Только лишь в таком случае позволял себе Сталин этот необычный, полураскованный жест, радовавший и вдохновлявший людей не меньше, чем доброе слово.

Очень любил Иосиф Виссарионович прогулки на свежем воздухе, только возможностей для этого было мало, мешала занятость. Но иногда нам удавалось выкроить время. Обычно шагал Сталин размеренно, быстро и мог преодолеть большое расстояние. Полное удовольствие получал, если вокруг было пустынно, никто не таращил удивленных глаз, не наблюдали из-за кустов охранники. Лишь в такие редкие часы чувствовал он себя не руководителем, отвечающим за все, а просто человеком, земным жителем. Он мог долго, задрав голову, любоваться зеленой шапкой высоченной старой сосны, со скрупулезным вниманием собирать на прогретом взгорке землянику, затаив дыхание, следить за игрой красивых бабочек или слушать вечернее пение птиц. Но все это, подчеркиваю, при одном условии: если не ощущал посторонних взглядов. Меня он нисколько не стеснялся, я не мешал проявлению его естества. Больше того, без меня он просто не мог совершать прогулки за пределами дачи. С посторонними людьми, с охранниками он не пошел бы. Не отправился бы и в одиночку. Какой смысл? Ведь он не отдыхал бы, а думал об осторожности, опасаясь любых встреч. А в моем присутствии он забывал обо всем, полностью полагаясь на мою предусмотрительность, был доволен и, как я считаю, счастлив. Иосиф Виссарионович понимал пользу таких прогулок, испытывал нарастающее стремление к ним.

Еще одно обстоятельство. Сталин ни в чем не любил перемен, касалось ли это одежды, мебели, окружающей обстановки. Передвинутый стол в кабинете мог вызвать у него длительное раздражение. Переложенная в другое место книга гнев. Так и на прогулках. Новые места не всегда нравились ему. Под настроение. Трава вдруг казалась ему замусоренной, много репейника, бурьяна. Или заросли орешника чересчур густы, ничего не видно с тропинки. Считаю, нам основательно повезло, мы нашли такое место, которое раз и навсегда понравилось Сталину. Сохраняя свое постоянство, свою неизменность, это место каждый раз радовало нас маленькими, не раздражающими, приятными открытиями. То лисьи поры находили в лесу (сюда приезжал когда-то охотиться Владимир Ильич), то удивительное дерево, похожее на лиру, мы обнаруживали, то целое семейство ежей, мал-мала меньше, встречалось на нашем пути. Смею утверждать, что приверженность к нашему лесу (между Калчугой и Знаменским) послужила причиной того, что Сталин отказался от дальних вояжей, от прогулок в других местах. Несколько лет перед войной и потом всю войну он не ездил отдыхать в Грузию, к Черному морю. Он всем сердцем привязался тогда к скромному уголку Центральной России, был покорен неброской глубокой и неизменной красотой.

Бывало и раньше, что от Дальней дачи или от моего домика мы со Сталиным ходили к Москве-реке. Однако это были случайные маршруты. Но вот однажды, направляясь по правой стороне Рублевско-Успенского шоссе от Медвенки к Горкам-II, мы не захотели выходить из леса на открытое место, и перед милицейским постом номер один, чуть-чуть не дойдя до дороги на Знаменское, повернули вправо по затравеневшему проселку, бежавшему по самому краю леса, кое-где скрывавшемуся среди орешника, под кронами сосен. Так вот просто свернули и пошли, не догадываясь, что будем ходить здесь еще десятки раз, что этот уголок останется для Иосифа Виссарионовича самым любимым, самым дорогим до последних дней его жизни.

Село Знаменское, как и вообще многое в России, открывается не сразу. Глянь с поворота от Успенского шоссе: расстилается впереди большое поле, справа и слева окаймленное лесом, вдали виднеются крыши домов, купы деревьев, какие-то постройки на горизонте. А вся суть, вся неожиданность таятся в большом распадке, в большом провале между ближним и дальним планом. Есть что-то манящее, незавершенное в пологих скатах полей, в стекающих по косогорам лесах, которые таинственно замыкают окоем. Ждешь чего-то необычного. И чудо свершается. В Знаменском, возле церкви, обнаруживаешь, что вокруг не равнина, что село стоит на высоком берегу, господствуя над многокилометровой округой, над двумя реками, совершенно невидимыми от шоссе. А от церкви или с Катиной горы далеко просматривается в обе стороны долина Москвы-реки и впадающей в нее Истры. Той самой Истры, по которой мы когда-то путешествовали на лодках.