В "последнем слове" обвинение в шпионаже, в измене, в намерении восстановить капитализм, "ломать диктатуру пролетариата и заменять фашистской диктатурой" — это обвинение признал лишь Виталий Маркович Примаков, бывший отважный кавалерист, в корпусе которого сражался когда-то мой друг Алеша Брусилов. Выступление его напоминало бред сумасшедшего. Да и выглядел он совсем измученным, сломленным. Его арестовали на год раньше других подсудимых — по обвинению в троцкизме (в этом было немало истины) и, вероятно, «подготовили» к состоявшему процессу. Еще до того, как были взяты Тухачевский и «сообщники», Примаков написал 8 мая 1937 года Ежову: "В течение 9 месяцев я запирался перед следствием и в этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро, перед товарищем Сталиным, продолжал запираться и всячески уменьшать свою мину…" Это письмо есть в «деле» Примакова. Оно — материал для раздумий, сомнений и размышлений.

Все остальные подсудимые говорили о своей преданности революции, лично товарищу Сталину. Просили о снисхождении. Но чьи уши могли прежде всего их услышать! Уши Ворошилова, который давно намеревался насолить Тухачевскому и другим военачальникам: не только за прошлые разногласия, но и видя в них претендентов на высшее руководство в Красной Армии.

Какое там снисхождение! Климент Ефремович торжествовал! Через день после процесса он с удовольствием подписал приказ наркома обороны за № 96, в котором излагался приговор, подчеркивалось, что враги народа пойманы с поличным и при этом особенно выделил Тухачевского — только его фамилия, вместе с фамилией Гамарника, была названа в приказе. Так что Ворошилов свел с ним все свои счеты. Развязал узелки, завязавшиеся еще на гражданской войне…

А как же члены суда — В. К. Блюхер, Б. М. Шапошников, И. П. Белов, П. Е. Дыбенко — люди, чья честность и порядочность не вызывают никаких сомнений? Они наверняка были ознакомлены с документами немецкой разведки, хотя официально в качестве улик бумаги абвера на процессе не упоминались. Члены суда были поставлены в такие условия, что не могли не согласиться с приговором. В самом деле. Никто из подсудимых не опроверг обвинений в измене, предъявленных им в общих чертах, а Примаков все эти обвинения подтвердил. Дальше. Подсудимые признали свои просчеты, допущенные работе по укреплению Красной Армии ("могли бы действовать и лучше"), что было расценено, как подрыв могущества нашей державы. Фактически все сознались в том, что считали Ворошилова не соответствующим занимаемой должности и готовы были выступить против него. Это военнослужащие-то против своего начальства?! Разве не преступление!

Подписывая приговор, названные члены суда (другие подписывали без колебаний) уповали, вероятно, на то, что участь осужденных будет все же смягчена. И никто из судей не предполагал, что они прокладывают страшную дорогу для себя, для многих своих коллег. Почти все они будут вскоре арестованы, сами пройдут через физические и нравственные испытания, через которые прошли участники "группы Тухачевского". Их призыв к милосердию тоже не будет услышан.

Негодование мое вызвали резолюции, оставленные на письме И. Э. Якира, с которым он обратился из тюрьмы к Сталину, заверяя его в своей преданности идеям коммунизма и лично Иосифу Виссарионовичу. Однако Сталин расценил это по-своему: Якир, мол, хитрит, стремится выйти сухим из воды или, по крайней мере, оправдать себя перед народом, перед историей. Спустя время найдут документ в архиве, прочтут и поверят: какой хороший и честный был этот Якир!.. Но нас вокруг пальца не обведешь, — решил Сталин и начертал на письме: "Подлец и проститутка". "Совершенно точное определение"; — добавил Ворошилов. Рядом расписался Молотов. "Предателю, сволочи и б…ди одна кара — смерть!" — Это слова Л. Кагановича. Будто на стене сортира. Но там безымянное творчество, а здесь автографы высокопоставленных деятелей.

— Как можно писать такое о товарище по борьбе, по работе?! — сказал я Сталину. — Это же расписка в собственной беспринципности, удостоверение собственного хамства. Матерщинник в руководстве государством — это, извиняюсь, скверный пример. Чего же тогда требовать от других?!

Сталин насупился. А когда он хмурился, лоб у него становился слишком узким, некрасиво узким. От бровей до кромки волос — один сантиметр.

— Определение "политическая проститутка" — не новость, — сказал он, Им пользовались и до нас.

— Проститутками являются как раз те, кто вчера жал руку Якиру, а сегодня под вашей резолюцией малюют матерние слова.

— Не допускаете, что это искренние эмоции?

— Слишком декларативно, — возразил я. — Прошу вас, не торопитесь, поговорите с Якиром и обязательно с Михаилом Николаевичем Тухачевским. Последствия их гибели могут быть очень тяжелыми.

— Никакой катастрофы не будет, — произнес Иосиф Виссарионович с уверенностью человека, хорошо продумавшего все варианты.

Однако с Тухачевским Сталин все-таки встретился. Беседа та была короткой, корректной и успокоила Михаила Николаевича настолько, что оказался совершенно неподготовленным к дальнейшим событиям, к смертной казни. А может, это и лучше: он до последней секунды не верил в трагический конец. Он улыбался, когда его среди ночи вели во двор внутренней тюрьмы на расстрел. Он даже успел крикнуть перед залпом: "Да здравствует Сталин!"

Отдавая должное военным способностям Тухачевского, не могу не сказать о своем отношении к нему, как к личности. Карьерист он, что, впрочем, свойственно довольно широкой прослойке военного и чиновного люда. Но при этом еще и себялюбец, способный на поступки, далеко не украшающие. Только один пример. После революции виднейшим военным теоретиком стал у нас бывший царский генерал Александр Андреевич Свечин. Ему принадлежат многие интересные разработки, а основным трудом этого ученого можно считать «Стратегию», принесшую очень большую пользу для образованности нашего комсостава от среднего до самого высокого звена. Не углубляясь в подробности, замечу: "концепция измора", обоснованная Свечиным, его "стратегия измора" противника являлись не только вкладом в военную науку, но и обогащали арсенал практических действий. А основным оппонентом Свечина выступал не кто иной, как, Михаил Николаевич Тухачевский, стремившийся занять место главного военного теоретика нового поколения. Ну и «расплатиться» со Свечиным, который использовал некоторые факты польской кампании 1920 года, выставлявшие Тухачевского не в лучшем виде.

Со своей стороны Михаил Николаевич выдвинул и отстаивал так называемую "стратегию сокрушения", как наиболее отвечающую целям и возможностям рабоче-крестьянских вооруженных сил, соответствующую идее всемирной пролетарской революции. Хотел быть святее выдающихся марксистских светил. Столкновение точек зрения, дискуссия — это хорошо в разумных пределах, когда споры ведутся ради поисков истины, а не ради личной выгоды, личных амбиций. К сожалению, Михаил Николаевич выбрал путь, не делавший ему чести. В апреле 1931 года он, занимая пост командующего Ленинградским военным округом, организовал пленум секции по изучению проблем войны Ленинградского отделения Коммунистической академии при ЦИК СССР. Выступил с докладом "О стратегических взглядах Свечина". Конкретикой этот доклад не отличался, зато наполнен был черной критикой, оскорблениями, угрозами, причем бил Тухачевский явно ниже пояса, обвиняя Свечина в классовой враждебности, во вредительстве. А ведь знал, что положение бывшего царского генерала и без того не столь прочное. И как опровергнешь Тухачевского, если у него почти нет фактов, а только обидные липкие ярлыки?!

Автор «Стратегии», по утверждению Михаила Николаевича, является агентом интервентов, "защитником капиталистического мира от наступления Красной Армии". Вот показательная цитата: "Свечин ловко умеет маскироваться, ловко умеет надевать на себя "марксистскую тогу", бросаясь «марксистскими» фразами и терминами, хотя, конечно, на самом деле он никогда не стоял даже близко к марксистской идеологии. Я не знаю, насколько сознательно, насколько бессознательно Свечин — агент буржуазии, но в том, что он в своих действиях объективно — агент буржуазии, это не может подлежать сомнению".