— Ступай расплатись с кучером и отпусти его. — Я пригнула светловолосую голову Мориса и поцеловала его в губы. — Я, наверное, еще здесь задержусь. А потом ты отвезешь меня домой.

От вспыхнувшей в его глазах радости усилилось мое собственное предвкушение сладостного наслаждения, которое я хотела подарить нам обоим.

Я и в самом деле немного влюбилась в Мориса, которого считала нетребовательным и удивительно благодарным любовником. Находясь рядом с этим неисправимым романтиком, я с удовольствием поддавалась очарованию его воображаемого мира. Со всей ясностью и отчетливостью осознавая, что в моей жизни нет места поэтичности и фантазии, я тем не менее вполне сознательно позволила себе погрузиться в это сладкое розово-голубое счастье. В отличие от большинства девочек я каким-то образом пропустила в свое время этот романтический период. Ни Наполеон, ни Джеймс, не говоря уже про Иль Моро и другие второстепенные фигуры, никогда не говорили мне о своих чувствах и не украшали свои эмоции поэзией. Эти люди всегда знали, что было нужно; они попросту добивались и в конечном счете получали то, что хотели. Вот почему сейчас я с большим запозданием переживала девичий романтизм и тот эмоциональный подъем, который так насыщает и украшает повседневную жизнь. Букетики душистых цветов и наскоро написанные любовные записки, тайные свидания и ностальгические воспоминания. Теперь я старалась наверстать все то, к чему стремилась моя душа и что было упущено мною шестнадцать лет назад.

Желание наверстать упущенное в детстве плохо сочеталось с моими теперешними обязанностями. С Кронеггом и Лохаймом я встречалась редко, поскольку они знали довольно мало, а требовали от меня чрезмерно много. Я не намерена была давать им больше того, что они стоили, а стоили они немного.

Я все больше привыкала к жизни в Вене. Утром поздно вставала, плотно завтракала, выпивала крепкий ароматный кофе и вместе с Малышкой и Красоткой отправлялась на прогулку, тщательно приведя перед этим в порядок свой туалет, лицо, прическу, через площадь Фрейунг, а затем вниз по улицам Богнергассе и Грабен. Возле собора св. Стефана я поворачивала и шла через площадь Нью-Маркет, потом, миновав множество узких улочек, где пахло живущими в тесноте людьми, чесноком и какой-то пищей, детскими пеленками и кошками, возвращалась на площадь Кольмаркт. Ближе к полудню я заглядывала в кондитерскую Бауэра, где можно было выпить лимонада или вина, а также съесть знаменитые пирожные с марципанами, слоеные пирожки с кремом или яблоками, ореховые рогалики и клецки с сыром. Правда, от всего этого совершенно пропадал аппетит перед обедом.

И куда бы я ни пошла, я везде встречала князя Долгорукого. Он попадался мне и на улице Грабен, и на площади перед собором св. Стефана, и возле цветочных прилавков на Нью-Маркет. В кондитерской Бауэра он неизменно устраивался за соседним столиком. Он использовал любую возможность, чтобы встретиться и поговорить со мной, и я охотно позволяла ему такие встречи. Но не более того. Я никогда не давала ему повода питать большие надежды, но при этом не позволяла остаться совсем без надежды. И все же, несмотря на эту мою расчетливость, приходилось признаться себе в том, что с каждым днем он нравился мне все больше и больше. Его печальные глаза, которые внезапно яростно вспыхнули, когда я снова ответила ему отказом; его грустное настроение, которое неожиданно сменилось бурной вспышкой после того, как я опять позволила ему иметь маленькую надежду, — все это занимало мое воображение в гораздо большей степени, чем следовало бы.

Необыкновенная наивность Мориса и его романтический настрой, его бурный восторг и благодарность, которой он награждал меня за счастливые мгновения любви, постепенно начали мне надоедать. Мы ездили с ним в Пенцинг, Нусдорф и Лихтен-Вэлли; бывали в таких местах, где растет виноград и где можно на открытом воздухе наслаждаться вином и музыкой, и даже там нам встретился однажды князь Долгорукий. Я буквально затрепетала, увидев его бледное лицо и почувствовав скрытую, пробуждающуюся в нем ревность. Впрочем, именно это обстоятельство заставило меня в тот раз быть особенно внимательной и ласковой с Морисом.

Еще Морис возил меня в местечко Пратер, где прямо под открытым небом принимали гостей таверны с такими выразительными и сочными названиями, как «У аппетитной клецки» или «У полной бутылки». Я сидела под раскидистой кроной каштана, ела суп с лапшой, вареную говядину, абрикосовые клецки, копченый окорок и ожидала появления князя Долгорукого, столь же привычного и неизбежного, как появление ночью луны над здешними полями. А затем я пила искристое молодое вино, вдыхала аромат жасмина и акации, слушала веселые мелодии вальса, которые исполняли ходившие между столиками музыканты, и прямо на глазах у князя целовала простодушного Мориса в губы.

Иногда я закрывала при этом глаза, представляя, что целую Долгорукого, а иногда специально наблюдала за тем, как на лице князя появляется в этот момент какое-то необычное, мученическое выражение.

В общем, я наслаждалась музыкой и душистыми ароматами весны рядом с Морисом и ожидала, когда его место займет князь Долгорукий. Обычно, когда я приходила домой с легким головокружением после выпитого вина, с раскрасневшимися от поцелуев губами, мое ненасытное тело томилось ожиданием новой любви. Горевший по ночам в кабинете Карло свет служил мне молчаливым укором. Он призывал меня вспомнить о моих обязанностях и о том, что говорил мне Брюс Уилсон. Он напоминал мне о политике и Наполеоне.

Малышка и Красотка давно уже спали у меня в ногах, а я еще долго лежала без сна, пока не начинала понемногу проясняться голова — вино всегда все упрощает и приукрашает, — и размышляла, размышляла. В такие моменты я менее всего думала о Морисе. В конце концов, он был всего лишь небольшим связующим эпизодом в тональности «си мажор», и ему вскоре предстояло закончиться весьма минорно. Где-то под утро я погружалась в сон и довольно поздно просыпалась, готовая к продолжению своей жизни — между иллюзией и реальностью.

Карло молча страдал, внешне сохраняя свою обычную сдержанность. Он не мог точно сказать, с кем я проводила ночи — с Кронеггом, Лохаймом, князем Долгоруким или с этим невысоким французским маркизом. Но в том, что это был один из них, Карло не сомневался. Его молчаливые терзания не вызывали у меня особого сочувствия, ведь он сам предпочел подобные отношения между нами.

Впрочем, как выяснилось, его угнетенное состояние объяснялось не только этим, но и складывающейся политической ситуацией. Однажды мы сидели в овальной гостиной с оклеенными желтыми обоями стенами в доме на улице Мелькер-Бастай. В открытое окно в комнату лился яркий солнечный свет, но Карло видел будущее в мрачных тонах.

— Русские, австрийцы и даже сами французы недооценили Бонапарта, как недооценивал его раньше и я, — произнес он и принялся беспокойно ходить взад и вперед по красивому французскому ковру со светлым рисунком. — Должен честно признаться тебе и себе, что в первые месяцы своего диктаторского режима, замаскированного под конституционное правление, Бонапарт предпринял очень важные шаги. Он положил конец многолетней гражданской войне, сформировал новые органы государственного управления, спас Францию от банкротства и анархии. Кроме того, меня серьезно беспокоит, что он показал себя искусным дипломатом. Сейчас он старается расколоть противостоящую ему коалицию союзников, и Англия, похоже, единственная, кто осознает грозящую опасность.

Я слушала Карло молча, поскольку знала, что он не любит, когда его прерывают вопросами или замечаниями. Поэтому попыталась представить себе сегодняшнего Наполеона. Интересно, ведет ли он себя во дворце Тюильри так, как когда-то в Аяччо, где он бегал туда-сюда с покрасневшим лицом и заложенными за спину руками, увлекая за собой сторонников и неистово излагая им свои бесконечные планы и идеи? Правда, ему уже не нужно ограничиваться теорией, теперь он обладает возможностью осуществлять свои планы немедленно. Как он сейчас выглядит? Я попыталась еще раз представить себе это и не смогла. Перед глазами стояла знакомая худощавая фигура в потрепанной военной форме и изношенных, грязных ботинках, с затаенными непомерными амбициями. В то время никто не принимал его всерьез, кроме него самого да еще тети Летиции и меня. В голове тысячи идей относительно улучшения мира — и лишь одна пара нижнего белья в собственном распоряжении. Я невольно улыбнулась.