Мое плачевное состояние придало мне новые силы, и я смогла наконец пробиться сквозь толпу к краю площади. Словно откуда-то издалека донеслись до меня торжествующие крики. Я оглянулась. Палач держал за волосы отрубленную голову женщины — ее глаза смотрели на меня, а рот был открыт в замершем на губах последнем крике. Я не могла уже больше сдерживаться, и меня вырвало.

Почти не замечая отпускаемых в мой адрес шутливых замечаний, я побрела вдоль домов, чувствуя себя разбитой и опустошенной. Весь день меня мутило, стоило закрыть глаза — и я снова видела голову женщины, снова слышала ее безмолвный крик. Когда я открывала глаза, в памяти опять возникали нечеловеческие гримасы толпы, слышалось ее звериное ликование. Карло был прав. Боже мой, насколько прав он был! Ведь это уже не люди, а звери. А с режимом, который одобряет подобные убийства, который воспитывает и поощряет подобную звериную жестокость, необходимо бороться всеми имеющимися средствами и возможностями.

Я никак не могла забыть ту маленькую собачку. Что с ней потом случилось? Может, опьяневшая от крови толпа затоптала ее насмерть? А что, если она все еще сидит под этим окровавленным помостом, куда сбросил ее пинком палач?

Мне не пришлось придумывать какой-то предлог, чтобы выйти на улицу в ночное время. Тетя Летиция с фанатическим усердием стирала белье. Она никому не жаловалась и, несмотря на распухшие и размякшие от воды и мыла руки, упорно продолжала работать — впечатляющий пример для бездельников.

Паолина и Марианна-Элиза где-то гуляли — у них теперь были поклонники, которых они никогда не отказывались отблагодарить где-нибудь в укромном месте за рюмку вина или другое угощение. Джозефа, как обычно, дома не было, а Луиджи ходил помогать в одну булочную-пекарню на соседней улице; там он мог хотя бы частично утолить свой ненасытный аппетит отходами от пирогов с беконом и булочек. Лучано сидел в своей комнате и что-то писал.

Поэтому никто даже не заметил, как я ушла. Я побежала к городской площади по узким неосвещенным улочкам, из дверей попадавшихся мне темных домов высовывались какие-то неясные фигуры, я слышала от них разные непристойности и недвусмысленно адресованные мне предложения.

На площади горело несколько фонарей, а чуть в стороне виднелся черный зловещий силуэт помоста с гильотиной. Я сжала зубы и, несмотря на усиливающийся тошнотворный запах крови и влажных опилок, продолжала пробираться вперед по мягкой бурой грязи, пристающей к ногам. И вот я уже рядом с помостом.

— Малышка, — позвала я негромко, но в ответ не услышала ни звука. — Малышка! — сказала я погромче и цокнула языком. Мне показалось, что послышалось слабое повизгивание. Встав на четвереньки, я заползла под помост, с содроганием ощущая под руками склизкое месиво. Я напряженно вглядывалась в темноту. — Иди сюда, — уговаривала я. — Иди ко мне, Малышка!

В правом от меня углу что-то шевельнулось. Я протянула туда руку, нащупала перепачканную, липкую шерсть и подняла дрожащее, худое — одна кожа да кости — существо; его сердце бешено колотилось.

Я с трудом выползла наружу и при тусклом свете фонаря стала рассматривать свою находку — крошечную собачонку с насмерть перепачканной коричнево-белой шерсткой и огромными испуганными глазами.

— Малышка, — прошептала я, поглаживая ее круглую головку с длинными висящими ушами. — Маленькая моя, ты спаслась. Теперь нам надо как-то жить дальше — тебе и мне.

К глазам подступили слезы. Маленькое тельце у меня на руках беспокойно задвигалось, хвост робко завилял — это было начало нашей дружбы.

Мое появление в подвале Бонапартов с собачкой вызвало бурную сцену. Яростно жестикулируя, тетя Летиция кричала, что не потерпит в доме эту бесполезную тварь, что ей и так тяжело кормить своих детей, за столом нет места для лишнего рта.

Я заорала в ответ:

— Я плачу за свою еду!! И я буду делиться с собакой! Она никому не помешает. Я ни за что не расстанусь с ней. В конце концов, у меня должна быть какая-то собственность.

Денежные доводы всегда находили понимание со стороны тети Летиции. К тому же она явно не ожидала от меня столь решительного отпора — и уступила. Малышка осталась жить у нас, моя маленькая опора в этом странном мире. После купания она покрылась легкими шелковистыми завитками и постепенно превратилась в настоящую красавицу. Малышка спала у меня на постели, ее верная любовь и преданность служили мне настоящим утешением.

А утешение — это как раз то, в чем я так нуждалась сейчас, когда жизнь преподносила мне свои жестокие уроки. С самого детства меня баловали, лелеяли и исполняли все мои прихоти, тогда как теперь обо мне некому было заботиться и некому было меня лелеять. Целый день я работала, как настоящая поденщица, редко получая за это вознаграждение в виде дружеского слова или хотя бы знака внимания. Мне приходилось стирать, гладить, собирать грязное белье и разносить по разным адресам чистое. При этом каждый месяц я расплачивалась с тетей Летицией золотой монетой за стол и проживание. Таким образом, мой кошелек с деньгами постоянно худел, и я не видела способа пополнить его.

Наполеон все еще участвовал в осаде Тулона. И кто мог сказать, сколько это будет продолжаться. Наскоро нацарапанные строчки его писем ни в коей мере не могли скрасить мое одиночество.

У Паолины тем временем появился постоянный дружок. Это был «красавец Станислав», или проконсул Фрерон, направленный Национальным собранием в Марсель для того, чтобы «раз и навсегда покончить со всеми возможными врагами Революции». Таким образом, днем этот человек подписывал смертные приговоры, а по ночам те же самые руки ласкали живое и теплое тело Паолины.

Фрерон, которому люди дали прозвище Великолепный, был более чем на двадцать лет старше Паолины. Он всегда одевался с изысканной элегантностью и вообще любил роскошную жизнь. Для этого у него было сколько угодно денег — он получал их от людей, боявшихся за свою жизнь, а когда они больше не могли ему платить, Фрерон с улыбкой ставил свою подпись под их смертными приговорами. Этот человек считал, что лучше служить террору, чем стать его жертвой.

Впрочем, Паолина не была щепетильной. Для нее Фрерон был просто известным и влиятельным мужчиной, олицетворявшим собой новую власть и к тому же богатым и щедрым. Теперь Паолина поедала разные сладости и лакомилась устрицами; у нее вдруг появились разные шелковые платки и ленты, новые туфли и даже шляпка с плюмажем из перьев белой цапли. Теперь она ходила на танцы, посещала разные вечеринки, и тетя Летиция, по-матерински потакающая ей, не возражала против этого. Марианне-Элизе приходилось довольствоваться случайными поклонниками, однако и ей «бескорыстная дружба» приносила иной раз сладкие угощения, новую шаль, гофрированные манжеты и кружева, льняной платок или пояс. Ее также приглашали на всевозможные вечеринки в округе, в пивные на рыбном базаре, и если уж Паолине разрешалось бывать в этих местах, то ей, как старшей сестре, тем более. Лишь я одна сидела по вечерам дома в своей старой одежде, которую не переставала переделывать и приводить в порядок, и томилась от скуки.

Джозеф по глупости решил было заменить брата в отношениях со мной. Он принялся досаждать мне своими дурацкими комплиментами, а при встрече на темной лестнице в подвал хватал за грудь и вообще старался в удобный момент поцеловать. В таких случаях я шлепала его по рукам и всячески высмеивала подобные жалкие попытки. Это дало ему повод считать, что я унизила его мужское достоинство, и поэтому теперь он разговаривал со мной лишь при крайней необходимости.

Я не могла больше выносить столь незавидное положение бедной и надоевшей всем родственницы да еще объекта особого внимания для братьев Наполеона, ведь даже Луиджи дошел до того, что в один прекрасный день попросил меня быть с ним «немножечко поласковее».

Что же касается тети Летиции, то для нее я была обычной рабочей лошадью, помогавшей ей в работе, да еще и платившей за это.