Коста утер слезы умиления на своих круглых щеках. Он с такой готовностью поверил моим словам, словно мы обсуждали все это с ним раньше. Святой отец объявил, что он готов обвенчать нас, а в качестве свидетелей могут выступить Филомена — его экономка — и церковный сторож; никаких особых приготовлений для этого не потребуется. А после обряда венчания мы с Наполеоном, уже в качестве мужа и жены, сможем выступить против вражды между нашими семействами.

В радостном возбуждении я сжала руку Наполеона, и он ответил мне твердым, ласковым пожатием. Впервые после нашей последней встречи с его лица исчезло напряжение, а на губах появилась знакомая нежная улыбка.

Затем священник Коста развил необыкновенно бурную активность. Он позвал Филомену и поручил ей привести церковного сторожа, а также зажечь на алтаре свечи. После этого он достал из шкафа свое церковное облачение, взял Библию, чистую бумагу, чернильницу и гусиное перо.

Я, конечно, представляла свое бракосочетание по-другому. Как любая другая девушка, я мечтала о красивом платье и венке невесты, о праздничном приеме с гостями, цветами и веселой музыкой. Сейчас я была бы рада возможности хотя бы немного освежиться, надеть чистую блузку и привести в порядок волосы. Но такой возможности мне, увы, не представилось. Никакого другого помещения там не было, а переодеваться в присутствии священника я не могла. Я ограничилась тем, что поправила пальцами брови и на ощупь пригладила выбившиеся пряди волос.

Главное — то, что я нравилась сейчас Наполеону и что мы станем супружеской парой.

Священник Коста грузно опустился за стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Окунув гусиное перо в чернильницу, он спросил:

— Как зовут жениха?

Наполеон ответил. Перо медленно и неуклюже заскрипело по бумаге, заставив меня изнывать от нетерпения. Составление документа проходило с черепашьей скоростью — имена родителей, дата рождения, место рождения… Святой отец усердно выводил одну корявую букву за другой.

Затем наступила моя очередь подвергнуться этой процедуре. Почему он так медленно пишет — из-за своей неловкости? Наполеон спокойно стоял у окна и смотрел на горящую лампу. О чем он в это время думал? Может быть, о нас или обо мне одной? Или он размышлял о неопределенности нашего будущего? А может, он планировал маршрут бегства с Корсики? Я непременно спросила бы его об этом, если бы не присутствие священника.

Святой отец закончил наконец писать и принялся дуть на непросохшие записи. Снаружи послышались чьи-то шаги. Это, вероятно, Филомена хочет сообщить, что в церкви уже все готово к венчанию. Наполеон тоже насторожился; его лицо побледнело, а глаза казались сейчас почти бесцветными.

Священник Коста спокойно продолжал дуть на чернила, когда вдруг раздался громкий и угрожающий стук в дверь.

— Именем закона, откройте! — послышался чей-то грубый голос.

Священник поднялся из-за стола и, переваливаясь, направился к двери. Едва он прошел мимо Наполеона, как тот, мгновенно повернувшись, распахнул окно, прыгнул в него и исчез в темноте.

Я продолжала стоять, не в силах сдвинуться с места. Мне было слышно, как святой отец разговаривает на крыльце с пришедшими, которые оказались жандармами. Створки окна, распахнутые Наполеоном, все еще продолжали раскачиваться. На столе лежала бумага с нашими именами. Страх за Наполеона придал мне силы и решительности. Я быстро захлопнула окно, схватила со стола бумагу, скомкала ее и сунула под блузку. После этого я поплотнее закуталась в шаль.

Обыскав комнату священника, жандармы спросили, кто я, но священник Коста опередил меня с ответом. Он сказал, что я крестница отца Нарди, принесла ему вести и привет от его почтенного друга и завтра утром отправлюсь домой.

— Так это ваша лошадь привязана там, у колодца? — спросил один из жандармов.

Я кивнула. Он сказал «ваша лошадь»! Значит, Наполеону все же удалось скрыться от них на второй лошади.

Жандармы наконец ушли, а мне пришлось присесть — я была так измучена и обессилена от пережитого потрясения и разочарования. Закрыв лицо руками, я горько и безутешно разрыдалась. Когда у меня не осталось больше слез, святой отец произнес:

— Я помог вам, потому что мне стало вас жаль. Ведь вы — заблудшее дитя, вы сбились с пути. Завтра вернетесь в дом своей матери. Здесь вам нельзя оставаться — я больше не буду лгать ради вас. — Он отмахнулся от моих сбивчивых слов благодарности. — Можете спать здесь, на этой деревянной скамье.

Святой отец взял лампу и направился к выходу.

— Я буду молиться за вас, — добавил он, прикрывая за собой дверь.

В наступившей темноте еще острее стало ощущение безнадежности моего положения. Где-то сейчас Наполеон? Вернется ли он ко мне? А что, если нет? Где мне его искать? По дороге в Бастию? А если мы разминемся с ним в пути? Где он тогда будет искать меня? Если Наполеон не вернется сюда этой ночью, у меня не останется выбора, я должна буду ехать домой в Корте. Я чувствовала себя глубоко несчастной, и не хотелось даже думать о том, что ждет меня там. Я только до боли сжала пальцами плечи. Под блузкой зашуршал скомканный листок бумаги. Я достала его — это было наше брачное свидетельство. Осуществление заветного желания казалось совсем близким, а теперь я была далека от него, как никогда. И я порвала листок на мелкие клочки. После долгой бессонной ночи я отправилась в путь на рассвете. Начинавшийся новый день придавал мне мужества. Лошадь нехотя трусила по дороге, которой мы приехали сюда, а я придумывала все новые и новые оправдания для Наполеона. Он не мог поступить по-другому. Ведь ему пришлось спасаться, поэтому он был вынужден бросить меня — временно — в этом неопределенном положении. И я должна еще быть счастлива, что он остался жив. Теперь нам надо лишь найти друг друга, а если этого не произойдет… Но нет, я не хотела сейчас так далеко заглядывать вперед.

До наступления ночи я приехала в Корте и вернула лошадь хозяину. Голодная и усталая, медленно, с тяжелым сердцем приближалась к родному дому, в котором с виду царили тишина и покой. Мне так хотелось сейчас съесть тарелку горячего супа, а затем лечь и заснуть, но я знала, как только переступлю его порог, начнется невообразимый скандал.

Кухонные окна были открыты. У меня слюни потекли от запаха жарившегося там мяса и шипящего жира. У плиты спиной ко мне стояла Лючия. Когда я позвала ее, она быстро обернулась и, увидев меня, выронила железную кочергу.

— Матерь Божия! — Она сдавленно вскрикнула, приложив ладони ко рту. — Заходи сюда скорее. Никто не знает, что ты сбежала. Я сказала синьоре, что ты отправилась на денек в мой дом у крепости из-за своего месячного недомогания, что у тебя головная боль и головокружение и поэтому ты захотела побыть на свежем воздухе, чтобы прийти в себя. Она поверила мне.

Я смотрела на Лючию, словно потеряв дар речи. Она потянула меня за рукав.

— Скорее же. Беги в свою комнату и переоденься, а то ты похожа на цыганку. А затем иди к остальным в гостиную, как будто ничего не произошло. Это так и есть, ведь они ничего не знают.

В горле у меня пересохло, я с трудом сглотнула.

— Но откуда ты знала, что я вернусь? — с трудом произнесла я.

— Я знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Каждую ночь вижу во сне, как ты плачешь. А уж мои сны никогда меня не обманывают.

И в самом деле все было так, словно ничего не произошло. Матушка поинтересовалась, не лучше ли мне, и заметила, что я выгляжу осунувшейся и не вполне здоровой. Сестрица Ваннина отпустила в мой адрес несколько едких замечаний, а братец Антонио тактично воздержался от всяких комментариев. Семейный ужин прошел точно так же, как это бывало каждый вечер, и так же, как каждый вечер, Лючия проводила меня в мою комнату, чтобы помочь улечься в постель. Впрочем, спать мне не хотелось, я была в напряжении, и мне надо было выговориться. Я хотела снять с души этот камень, но Лючия не стала меня слушать.

— Не надо ничего говорить. Спи, — сказала она. — Я сама могу представить, как все это было, достаточно посмотреть на тебя. Спи и постарайся обо всем забыть. Это самое лучшее. — Она поправила мое одеяло.