— Черт подери… заткнись, наконец! — воскликнул Лесли. — Извини, Летти, — не возьмешь ли ты меня под руку?

Они смотрелись очень элегантно, респектабельная молодая пара. Летти была в длинном пальто и маленькой шляпке, украшенной перьями, падавшими вниз прямо на волосы.

Сторож смотрел на них. Потом, улыбнувшись, широкими шагами спустился вниз и вернулся со словами:

— Ну, леди могла бы взять и свои перчатки.

Она взяла их, отшатнувшись к Лесли. Потом выпрямилась и сказала:

— Позвольте мне нарвать цветов.

Она нарвала букетик подснежников, которые росли между корней деревьев. Мы все наблюдали за ней.

— Простите за такую ошибку… леди! — сказал Эннабел. — Но я уже и забыл, как выглядят порядочные дамы… ну, если не считать дочерей сквайра, которые, однако, никогда не гуляют вечерами.

— Думаю, тебе не приходилось видеть много дам за свою жизнь… если, конечно, ты… Тебе никогда не приходилось быть грумом[23]?

— Ах, сэр, я считаю, лучше быть конюхом для лошади, чем женихом для леди, прошу прощения, сэр.

— И ты заслужил это… без сомнения.

— Я получил все сполна… и я желаю вам, сэр, чтобы у вас все сложилось лучше. Больше чувствуешь себя мужчиной здесь, в лесу, чем в гостиной у моей дамы.

— В гостиной у леди! — засмеялся Лесли, глядя с удивлением на сторожа.

— О да! «Приходи ко мне в гостиную…»

— А ты довольно умен для сторожа.

— О да, сэр… был и я когда-то дамским угодником. Но лучше уж присматривать за кроликами да птичками. Легче растить засранцев в Кеннелзе, чем в городе.

— Так это твои дети? — спросил я.

— Вы их знаете, да, сэр? Симпатичный выводок, не правда ли?.. миленькие хоречки… ну прямо как ласки… из них вырастет стая молодых лис. Быстроногих к тому же…

Эмили присоединилась к Летти, они стояли рядом с человеком, которого втайне ненавидели.

— А потом они попадут в капкан, — сказал я.

— Они живут в естественных условиях… и смогут защитить себя, как все дикие звери, — ответил он, ухмыляясь.

— Ты не выполняешь свой долг, это удивляет меня, — сказал Лесли назидательно.

Мужчина рассмеялся.

— Родительский долг, лучше скажите, А мне не нужно говорить об этом. У меня их девять. Восемь уже народились и девятый на подходе. Она хорошо размножается, моя возлюбленная, каждые два года по одному… девять за четырнадцать лет… неплохо, а?

— Ты постарался, думаю.

— Я… почему? Это же все естественно! Когда мужчина отходит от своего естества, он становится дьяволом. Лучше быть хорошим животным, скажу я, и мужчине, и женщине это обличье сгодится. Вы, сэр, хорошая мужская особь, леди — женская… все правильно… и радуйтесь этому.

— А потом?

— Делайте то же самое, что и животные. Я присматриваю за своим выводком… ращу их. Они симпатичненькие, каждый, что молоденький ясень. Они не научатся ничему грязному среди природы… если, конечно, я этому не посодействую. Они могут быть как птички, ласочки, змейки или белочки, раз они пока не знакомы с порочной человеческой жизнью, вот как бы я выразился.

— Что ж. Таково твое мировоззрение, — сказал Лесли.

— Ага. Обратите внимание, как на нас смотрят женщины. — Я для них буйвол и пара червей, вместе взятые. Посмотрите на эту тварь! — сказал он громче, чтобы слышали женщины. — Забавен, не правда ли? А зачем?.. И для чего вы, например, носите такую замечательную куртку и крутите ваши усы, сэр! Ха… скажите женщине, чтобы она не ходила в лес, пока не научится правильному взгляду на естественные вещи… тогда она может увидеть кое-что очень важное… Спокойной ночи, сэр.

Он зашагал в темноту.

— Суровый малый, — заметил Лесли, — но в нем что-то есть.

— Он заставил меня содрогнуться, — ответила она. — Однако он тебе интересен. Я уверена, с ним была связана какая-то история.

— Такое впечатление, что он что-то потерял, чего-то лишился, — сказала Эмили.

— Думаю, он все же неплохой парень, — сказал я.

— Хорошо сложен, но в нем нет души.

— Нет души… и это среди подснежников, — сказала печально Эмили.

Летти задумалась, а я улыбнулся.

Был прекрасный вечер, спокойный, с красными дрожащими облаками на западе. Луна в небесах задумчиво смотрела на восток. Вокруг нас лежал темно-пурпурный лес, теряющий краски. Заброшенная земля поблизости выглядела грустно и даже как-то странно при свете вечерней зари. Зато торфяная дорога была великолепна.

— Побежали! — сказала Летти, и, взявшись за руки, мы побежали как сумасшедшие, задыхаясь и хохоча, нам было хорошо, весело, мы забыли обо всем дурном. А когда мы остановились, то в один голос вдруг воскликнули: «Прислушайтесь!»

— Вроде это дети кричат! — сказала Летти.

— В Кеннелзе, — подтвердил я. — Точно, это там.

Мы поспешили вперед. Из дома раздавались безумные вопли детей и дикие, истерические крики женщины.

— Ах, чертенок… ах, чертенок… вот тебе… вот тебе! — Затем слышались звуки ударов, вой. Мы вбежали в дом и увидели взъерошенную женщину, которая безумно колотила сковородкой мальчишку. Малый вертелся, как молодой дикобраз… мать держала его за ногу. Он лежал и выл во весь голос. Другие дети плакали тоже. Мать была в истерике. Волосы закрывали ей лицо, глаза смотрели злобно. Рука поднималась и опускалась, точно крыло ветряной мельницы. Я подбежал и схватил ее. Она уронила сковородку, ее колотила дрожь. Она взирала на нас с отчаянием, сжимая и разжимая руки. Эмили побежала успокаивать детей, а Летти подошла к обезумевшей матери. Наконец та успокоилась и села, глядя перед собой. Потом бесцельно стала трогать колечко на пальце у Летти.

Эмили между тем промывала щеку у девочки, которая стала вопить громче, когда увидела, что из раны капнула кровь на ткань. Наконец и она успокоилась. После чего Эмили наконец зажгла лампу.

Я нашел Сэма под столом. Протянул руку, хотел схватить, но он тут же ускользнул, как ящерица, в проход. Через некоторое время я обнаружил его в углу. Он лежал и дико завывал от боли. Я отрезал ему путь к отступлению, взял в плен, отнес, отчаянно сопротивлявшегося, на кухню. Вскоре, обессилев от боли, он стал пассивным.

Мы раздели его. Его ладное белое тельце было все покрыто кровоподтеками. Мать захныкала снова, а вместе с ней и дети. Девушки старались успокоить ее. А я принялся растирать маслом тельце мальчика. Потом мать схватила ребенка на руки и стала страстно целовать, рыдая на весь дом. Мальчик позволил себя целовать… но потом тоже начал плакать. Его тельце сотрясалось от рыданий. Постепенно рыдания унялись, они сидели и тихо плакали, бедная, несчастная мать и полуголый мальчик. Потом она отправила его спать, а девушки подготовили — ко сну других малышей, помогая им надеть ночные рубашонки, и скоро в доме стало тихо.

— Я не могу с ними справиться, не могу, — проговорила мать грустно. — Они растут сами по себе… просто не знаю, что с ними и делать. Муж совсем мне не помогает… нет… его не заботит, как я с ними тут управляюсь… ничем не помогает, одни насмешки строит.

— Ах, малыш, — сказала Летти, усадив худенького мальчика себе на колени и держа перед ним его ночную рубашонку. — Не хочешь ли ты пойти к своей мамочке?.. Ну вот, теперь иди… Ах!

Хорошенький полуторагодовалый малыш потопал через всю комнату к маме, размахивая ручонками и смеясь, его карие глазенки блестели от удовольствия. Мама схватила его, пригладила шелковистые каштановые волосы, откинув со лба назад, и прижалась к нему щекой.

— Ах! — сказала она. — У него совершенно шальной отец. Не такой, как другие мужчины. Он ни о ком не заботится. Даже к собственной плоти и крови, к нашим детям, относится, как чужой.

Девочка с пораненной щекой удобно устроилась у Лесли. Она сидела у него на коленях, смотрела грустными глазами, вскинув вверх круглую головенку с короткой стрижкой.

— Это мой мел, а Сэм сказал, что его, и он возьмет и будет рисовать, где захочет, только я не дам ему ничего, вот. — Она разжала пухленькую ручонку и показала красный мелок. — Мне его папа принес, чтобы я сделала румяной мою куклу, она деревянная. Я покажу ее сейчас вам.