— Ты тоже коммунизма не видел, как же ты в него веришь?

Послышался смех, толпа зашумела.

— Ишь ты куда замахнулся! Коммунизм, батюшка, научно обоснован, а первая его фаза — социализм — уже построена в Советском Союзе. Туда многие ездили, видели, своей рукой пощупали, как говорится. А ваша вера на чем основана? Вам говорят: бог есть, и вы верите. Что может быть глупее этого — зажмуриться и верить во что-то, чего не можешь ни увидеть, ни услышать, ни понюхать? Все мы знаем народную поговорку «На бога надейся, да сам не плошай». Что хочет сказать народ этой поговоркой? Что на бога надеяться нечего, потому что его нет, а надеяться надо на себя. Простой народ сам, на собственном опыте, дошел до этой мысли, а вы, попы, задуриваете ему голову и сбиваете с толку. Столько несправедливостей, столько голода и болезней, столько человеческих трагедий на этом свете, а ваш всемогущий бог сидит наверху, скрестив руки, и в ус не дует. Верь в него после этого.

— Без веры — смерть, чадо! Придет день, и там, наверху…

— На тот свет намекаешь? — прервал его Стоян Кралев. — Когда кто-нибудь оттуда вернется и расскажет, что он там видел, тогда подумаем. Если там есть другая жизнь, мы покаемся господу, он нас простит и пустит в рай…

Отец Энчо хотел что-то сказать, но кто-то подхватил его под мышки и вынес из толпы. Это был его сын, мужик лет пятидесяти, сам не свой от неловкости за отца.

— Не обращай на него внимания, старый уж, сам не знает, что говорит! — сказал он Стояну Кралеву и потащил старика домой.

Краткий диспут со священником послужил Стояну Кралеву хорошим предисловием к антирелигиозной речи, которой требовал от него текущий момент. У него был многолетний опыт произнесения речей перед сельской аудиторией, он хорошо знал правила этого искусства, а также возможности своих слушателей. Говорил громко, отчетливо и вдохновенно, менял интонацию, умело пользовался паузами и жестами, употреблял к случаю народные словечки, приводил примеры, которые легко воспринимались и запоминались. Он обрушился на религию, сравнив ее, как все атеисты, с опиумом, с помощью которого буржуазная идеология усыпляет сознание народа. Убеждая слушателей в том, что бога нет, он использовал доводы полуграмотного священника, которые тот приводил, вероятно, не слишком их понимая. Опровергнуть и осмеять эти доводы было нетрудно, так как Стоян Кралев опирался на деревенский реализм. Он даже и не подозревал, что взялся за тему, старую и сложную, как мир, над которой бились до него сотни философов.

— Это все равно как если б нам сказали: поставьте кастрюлю на огонь и ждите, пока сварится похлебка, хотя вы не положили в кастрюлю ни мяса, ни овощей. Так и с религией: верьте в бога, хотя вы его не видите и не слышите!

Оказалось, что, пока Стоян Кралев говорил, иконы были выброшены в окно с другой стороны церкви и сложены у ограды, а рядом свалены сухие дрова. Люди рассматривали их с большим любопытством, узнавали знакомые лица и скоро начали спрашивать Стояна Кралева, зачем сжигать такие красивые картины. Он достал спички и поджег дрова, а Иван Шибилев бросился вперед, пробился сквозь толпу, схватил две иконы и крикнул:

— Варвары! Средневековые инквизиторы! Вас надо сжечь на костре, вас!..

Через некоторое время, когда мы встретились и заговорили об этом случае, Иван сказал мне, что никогда раньше не приходил в такое исступление.

— Сейчас я отдаю себе отчет, — говорил он, — что это и было их целью — вывести меня из себя, и я действительно был охвачен такой яростью, что мог натворить бог знает что. Я понимал, что меня решили принести в жертву, чтобы показать оппозиции, как они беспощадны и как они умеют, когда надо, не жалеть даже своих. Я понимал, что меня ждет после всего этого, и все-таки не мог сдержаться, кричал на Стояна Кралева и Михо Баракова, осыпал их оскорбительными эпитетами.

Две иконы, которые взял тогда Иван, были с ликами его матери и Моны. Милиционер догнал его, преградил дорогу и попытался их отнять, но Иван толкнул его в грудь и быстрым шагом направился к дому. Толпа молча следила за ним, пока он не скрылся за ближайшим домом, а Стоян Кралев, бледный и возбужденный, закричал:

— Товарищи, вы знаете, почему Иван Шибилев взбесился, когда мы взялись за иконы? Потому что это он их рисовал. Мы, товарищи, закладываем фундамент социализма, нашего светлого будущего, мучаемся, отказываем себе во всем, недосыпаем, недоедаем, а он завел дружбу с выжившим из ума попом и рисует ему для церкви иконы. Стал ли он только теперь жертвой религиозного заблуждения или мы годами носили за пазухой змею? Вы слышали, как он поносил и меня, и начальника народной милиции, видели, как он толкнул милиционера. Кто может позволить себе такую наглость на глазах у всего села, если не человек, который, хочет он этого или не хочет, льет воду на мельницу классового врага? И все из-за этой мазни…

Стоян Кралев взял несколько икон и бросил их в пламя. Запахло скипидаром и краской, сухое дерево затрещало и вспыхнуло. На одной из икон был нарисован Иисус с лицом его брата Илко. Лицо это, и без того истерзанное страданием, потемнело, покрылось кипящими каплями масла, съежилось и исчезло. Таким же образом исчез и Стою Бараков в облике Иуды с коротко подстриженными щетинистыми волосами, виновато прислушивающийся в конце стола к словам Иисуса; и Николин Миялков в облике Иоанна Крестителя; и тетушка Танка Джелебова в облике святой Мины, и еще с десяток наших мужиков и баб, старых и молодых, изображенных в ярких библейских одеяниях, с золотыми нимбами вокруг голов.

Рано утром Ивана Шибилева арестовали и увезли в город, а через несколько дней отправили в трудово-воспитательное общежитие (ТВО). Мотивы наказания стали нам известны от него самого, уже когда он вышел на свободу. Его обвинили в морально-бытовом разложении, в религиозной пропаганде, в неподчинении и нанесении побоев служащему народной милиции и еще в стольких прегрешениях, что, как он сам говорил, он даже удивился, как это его не повесили на глазах у честного народа или не засадили в тюрьму на всю жизнь. Позже он узнал, что, несмотря на эти многочисленные обвинения, в околийском комитете партии сочли, что после исключения из партии в новом наказании нет нужды, и решили его освободить, сделав лишь серьезное внушение, но начальник милиции настоял на том, чтобы послать его на некоторое время поработать, дабы он научился отвечать за свои слова и поступки.

ТВО находилось в селе Оброчиште, где было государственное земледельческое хозяйство — госхоз. Иван позднее рассказывал, что время, проведенное в ТВО, показалось ему и не таким долгим и не таким тяжелым, как он ожидал. Начальником лагеря был один из двенадцати парней, которых судили в свое время после провала ремсистской[19] организации и который сидел вместе с Михо Бараковым. Тогда это был молодой рабочий, теперь — тридцатилетний лейтенант милиции. Прочитав досье Ивана Шибилева, он порасспросил его и назначил учетчиком огородной бригады. Бригада обрабатывала огороды в соседнем селе Краневе, расположенном на берегу моря, в живописной долине речушки Батова. В праздничные и воскресные дни, когда им давали отпуск, Иван захаживал в корчму и играл там на кларнете, играл и на вечеринках, декламировал стихи, показывал всякие номера и фокусы — одним словом, и здесь, как всюду, где ему приходилось работать, завоевал симпатии и начальства, и своих товарищей, и крестьян.

Он, разумеется, был оскорблен тем, что его послали на принудительные работы, но его характер не позволял ему предаваться унынию. Он не был злопамятен, а склонность увлекаться всякой всячиной рассеивала его и успокаивала. Так его восьмимесячное пребывание в лагере, быть может, и не оставило бы заметных следов в его жизни, если бы не несчастье с Моной. Целый месяц после его высылки она ничего о нем не знала, и узнать было неоткуда. Стоян Кралев уверял ее, что тоже ничего не знает, а Михо Бараков, к которому она пробилась, сказал, что он выслан на несколько месяцев в какое-то хозяйство в Южную Болгарию, но куда именно, он, мол, тоже не знает. Иван мог написать ей сразу, как приехал на место, но был уверен, что письмо со штампом ТВО до нее не дойдет. Прошел месяц, пока он сумел послать ей какую-то пьесу и письмо от имени ее подруги из Толбухина, написанное рукой бухгалтерши госхоза. Бараков-старший вызвал Мону в сельсовет и вручил ей книгу, перелистав ее страницу за страницей, а письмо на всякий случай задержал. Прибежав домой, Мона выписала отмеченные точками буквы и составила письмо. Иван писал ей, что он жив и здоров и чувствует себя хорошо, но она была уверена, что он ее просто успокаивает. Как и все, она думала, что ТВО — это ад, где людей мучают и держат впроголодь. «Раз здешние власти столько времени скрывают, где он, — рассуждала она, — значит, это настоящий ад, и я должна любой ценой его увидеть, хотя бы на минуту, хотя бы через ограду». Мысль о том, что он в заключении в каких-нибудь сорока — пятидесяти километрах от села, не давала ей покоя, и она непрерывно строила планы, как до него добраться. Письмо его пришло в разгар молотьбы, и отлучиться из села по личным делам, хотя бы и на полдня, было более чем неудобно. Пришлось дожидаться первых дней осени, когда в хозяйстве освободился тягловый скот. В это время у нее начались приступы каких-то непонятных болей, сильный припадок случился и на глазах у Николина. Он попросил у председателя хозяйства повозку с лошадьми и еще затемно проводил жену в город к врачу, а сам остался дома с девочкой. До города было километров двадцать, до Оброчиште еще столько же, поэтому, чтобы вернуться до вечера, Мона, как только выехала из села, пустила лошадей галопом. Дорога огибала акациевую рощицу, на повороте навстречу выскочил мотоцикл с коляской и налетел на лошадей. Они встали как вкопанные, Мону кинуло вперед, и, перелетев через передок, она упала меж лошадиных крупов, ударившись о дышло. В следующее мгновение лошади рванули с места, понесли по стерне и, сделав круг, помчались обратно в село. Мотоциклист — а это был курьер из города — сообщил в сельсовете о том, что произошло, он только не видел, на какую улицу села свернули мчащиеся лошади. Они с милиционером бросились их искать, но трое мужчин уже несли Мону на одеяле. Ее оставили в сельсовете и послали мотоциклиста в соседнее село за врачом. Тот приехал через полчаса, но не застал Мону в живых. Сказал, что она скончалась, еще когда ее волочило под повозкой.