— Господи, господи боже! — воскликнула она, складывая руки на груди, и, к удивлению всех, кто наблюдал за ней, в ее голосе прозвучали нотки радости. — Ох, ох! — вздыхала она, чуть склоняя голову, как вздыхают, освобождаясь от тяжкого бремени и испытывая болезненную сладость этого освобождения. Человек с того конца бахчи уже не бежал, не махал руками и не кричал, и его все еще никто не мог узнать, а лицо тетушки Танки озарилось светлым сиянием, как светлеет в пасмурную погоду земля, когда солнце находит прогалину между тучами. Как только силуэт человека появился на другом конце бахчи, она будто угадала по его походке и по движениям рук, что он несет утешительную весть. Так и получилось.

— Не убитый он, не убитый! — закричал человек, подойдя на полсотни шагов. — Зарыт до пояса и смотрит, только не говорит ничего.

Человек этот был дед Пондю, живший на краю села. Как он объяснил потом, парень, увидевший полчеловека, первому сказал об этом ему, и он тут же отправился посмотреть своими глазами, что там такое.

— Ничего не говорит, но живой. Я как раз хотел его откопать, а тут…

Народ ринулся на другой конец бахчи, и через несколько минут Киро Джелебова стали откапывать. Он словно бы лежал ничком, в тяжелом сне опустив голову на руки, лицо было обтянуто мертвенно-желтой сухой кожей, и лишь веки время от времени приподнимались и под ними влажно поблескивали белки глаз. Через несколько дней (да и спустя годы), когда он пришел в себя, он пытался сам объяснить себе свое состояние, и в памяти его вставал лишь образ жены, размазанный и расчлененный на цветные пятна; несмотря на это, он узнавал жену и хотел ей что-то сказать, но у него не получалось; еще он вспоминал, как ощущал себя окутанным тишиной, и в этой тишине слышалось лишь легкое похрустыванье земли под лопатой; как тело его освобождалось от тяжкой неподвижности и перемещалось к головам лошадей, а потом проплывало над телегой, и все это в невероятном смешении красок, голосов, людей и предметов, неясном и мучительном, но в то же время знакомом и близком. Еще он испытывал острое чувство стыда, особенно перед сыновьями, за то, что допустил это помрачение воли и рассудка, и, чтобы они не подумали, будто он душевнобольной, часто находил повод над собой посмеяться: «Ну и отличился я, ребята, наделал делов. Мокрой курицей оказался, на посмешище себя выставил!»

Сыновья его считали, что эта попытка самоубийства была следствием не болезни, а мгновенного нервного возбуждения, проявившегося с такой силой именно потому, что многие годы Киро противопоставлял бурным событиям в селе свою фантастическую сдержанность. Они давно уже поняли, что их отец болезненно самолюбив и из самолюбия говорит едва ли не как коммунист о необходимости ликвидации частной собственности — вот, мол, он понимает дух времени не хуже других, — а в сущности, прикрывает этими разговорами кровную и беззаветную привязанность к своей земле и имуществу. Про себя сыновья уже распростились с собственностью, и это было зародышем молчаливого расхождения с отцом, обусловленного неумолимой действительностью, которую они знали и понимали уже лучше, чем он. Они никогда не высказали бы это открыто — им мешало благоговейное к нему отношение и чувство сыновнего долга, а теперь еще и его беспримерная готовность пожертвовать собой ради них, — как никогда не позволили бы себе намекнуть, что именно своим самопожертвованием он губит их будущее. Так они жили, глубоко затаив эту двойственность, опасаясь, как бы отец ее не почувствовал и снова не утратил душевного равновесия. Со своей стороны, Киро тоже сознавал, что губит будущее сыновей, и часто говорил, что никуда уж не денешься, надо вступать в кооператив, если предложат, но ни он не подавал заявления, ни из ТКЗХ ему ничего не предлагали. После попытки самоубийства руководители не смели его беспокоить, а Стоян Кралев распорядился оставить его «доживать свой век», при этом, разумеется, отказался дать сыновьям свидетельства о благонадежности.

Через две недели после происшествия Киро окончательно пришел в себя, словно просто провел шестьдесят часов в гипсе по пояс, и принялся за работу вместе с сыновьями. Как всегда, они все втроем затемно выходили в поле и возвращались тоже в темноте, но не испытывали от труда былой радости. Над семьей нависло гнетущее ощущение неизвестности, и никто не смел говорить об этом вслух, к тому же земли у них было теперь вдвое меньше, и с полевыми работами они справились очень быстро. Убрали кукурузу, вспахали, посеяли озимые и больше не выходили из села. Сделали все, что нужно было, во дворе, и никакой работы у них не осталось. Зарядили осенние дожди. Потянулись унылые дни, улицы раскисли, сельчане попрятались по домам. Киро с сыновьями по привычке ложились и вставали рано и целыми днями слонялись по дому без дела.

В ноябре дожди кончились, и Марчо уехал в Софию. Он хотел попробовать, не удастся ли ему каким-нибудь образом сдать экзамены за очередной семестр без справки о благонадежности, — кое-кто из студентов как будто учился и без справки. Если ничего не выйдет, на праздники он вернется в село. Дней через десять от него пришло письмо. Он писал, что остановился на прежней квартире, ходит на лекции и надеется, что кто-нибудь из профессоров ему поможет. Через неделю пришло еще одно письмо. Он просил отца не посылать больше денег. На лекциях, мол, повторяют то, что проходили в первые три года, он может их посещать только два раза в неделю, а в остальное время он служит в одном учреждении и получает зарплату. «Да и в селе до весны мне делать нечего, двоих работников там достаточно», — писал Марчо. Марчо писал об этом как бы между прочим, но Киро остановился на этом предложении, прочитал его несколько раз и дал письмо Анё, чтоб он его тоже прочел.

— Что Марчо хочет этим сказать?

— Да ничего особенного, — сказал Анё. — Насколько я понимаю, хочет сказать, что если в университете у него ничего не получится, он будет там работать, чтоб не терять времени…

— Так-то оно так…

Киро очень хорошо понял, на что намекает Марчо, и все-таки захотел услышать мнение младшего сына, чтобы увериться окончательно. Марчо писал регулярно, каждые десять дней, но об университете не упоминал, хотя отец спрашивал его о нем в каждом письме. Так все и шло до первого дня весны. Семья пообедала, и когда тетушка Танка убрала со стола, Киро сказал сыну:

— Ну-ка, дай мне лист бумаги, тащи чернильницу! Пришло время и нам заплясать под ихнюю дудку.

Тетушка Танка, направившаяся было к дверям, на мгновение остановилась и потом вышла из комнаты. Кровь прилила к ее лицу, но она даже не повернулась к мужу — хотела показать, будто не придает значения тому, на что он решился. Анё давно ждал этой минуты, но и он держался так, как будто отец собирается проделать нечто вполне обычное. Он положил на стол бумагу, поставил чернильницу и пошутил:

— Батя, давай я напишу. А то смотрю, у тебя руки дрожат, еще опрокинешь чернильницу, как прошлый раз.

— Хочешь сказать, что меня снова лукавый попутает и я пойду себя живьем в землю закапывать? — засмеялся Киро. — Нет уж, больше этого не будет. Наш надел и так уж целый год как в кооперативное поле вошел, а от этих чужих тридцати декаров все равно толку мало. Прошлый раз я чернильницу опрокинул, потому что обиделся. Сволота эта, Стоян Кралев при всем честном народе меня по-матушке послал, так у меня аж в глазах потемнело. Оно конечно, не только из-за его мата я с катушек сошел. Как бы я вам это ни объяснял, вы все равно не поймете. Потому я с вами не больно про это и разговаривал. Вам земля ваша хоть и дорога, но душой вы к ней не прикипели. Вам другое в жизни интересно, другое нужно. Мы уж с вами толковали о том, что, с той поры как мир стоит, в первый раз частная собственность становится общей. Нет, было такое время еще при первобытнообщинном строе. Так вы с братом его называли? Только было это миллионы лет назад, значит, все равно что и не было. Значит, в первый раз человек должен отказываться от своего. Все должны стать равными и все — хорошими. Я давно уже думаю над тем, как же связаны равенство и добро. Есть люди бедные и добрые. Есть богатые и злые. Значит, добро зависит не от того, у кого сколько рубашек, а от чего-то другого. Теперь вот приказывают людям, чтоб они с сегодняшнего дня все стали равные, прикажут, значит, и чтоб стали хорошими. Эх, кабы и вправду стали! И вот я о чем еще думаю. Что для человека — добро, и всегда ли добрый, хороший человек нужен и полезен другим. Вот какие мысли в голове у меня бродят, и запутался я в них, как муха в паутине, мозгов не хватает разобраться. Ну да ладно — бери ручку и пиши! Отступать некуда, а коли так — вперед. Против рожна не попрешь.