Нелегко было влезть на сосну, так как на двадцать футов вверх сучья не росли, но как только мне удалось достичь нижней ветви, остальное было уже нетрудно. Я захватил с собой длинную бумажную веревку, и, когда люди к одному ее концу подвязали ружье, я втащил его наверх и потом взобрался на верхушку дерева, где сосновые иглы укрывали меня.

Люди уверили меня, что коза хорошо блеет; привязав ее к вылезшему наружу корню дерева, они отправились назад в деревню, обещая вернуться завтра рано утром. Коза поглядела им вслед, потом спокойно принялась щипать низкорослую траву у подножия дерева. То, что она еще ни разу не заблеяла, не беспокоило меня. Я был уверен, что вскоре она почувствует себя одинокой и вот тогда, к вечеру, начнет выполнять свой долг, а если продолжит подавать голос и ночью, то с моей высокой позиции будет возможность убить леопарда задолго до того, как он приблизится к козе.

Когда я взобрался на дерево, тени, бросаемые снежными горами, достигли Алакнанды. Они медленно ползли вверх мимо меня, пока наконец не поглотили все, и только гребни гор еще продолжали пылать красными отсветами. По мере того как зарево заката постепенно исчезало, длинные узкие полосы света стремительно прорывались между снежными горами, где лучи заходящего солнца задерживались на гряде облаков, таких же нежных и воздушных, как пушок чертополоха. Каждый наблюдавший заход солнца — а количество таких людей вы, может быть, заметили, к сожалению, весьма невелико — думает, что закат именно в их местности и части света лучший, чем где-либо в другой. Я не исключение и тоже считаю, что никакой другой заход солнца во всем мире не может сравниться с нашим; на второе место можно, пожалуй, поставить лишь закат в Северной Танганьике, где некоторые особенности атмосферы заставляют снежную шапку Килиманджаро и облака, которые неизменно бродят над ней, сиять, словно расплавленное золото в лучах заходящего солнца. Закаты солнца в Гималаях большей частью багровые, ярко-розовые или золотые; этим вечером он был ярко-розовым, и стреловидные лучи, словно концы больших копий, выскакивающие из долин картонно-гладких снегов, пробивались сквозь багряные облака и, расширяясь, постепенно блекли в небе над моей головой.

Коза, подобно многим человеческим существам, не испытывала никакого интереса к закатам солнца и поэтому, после того как пощипала траву в том месте, где могла до нее дотянуться, выскребла себе небольшое углубление, легла и заснула. Вот теперь я был поставлен перед дилеммой. Я рассчитывал, что животное, преспокойно сейчас спавшее подо мной, подманит леопарда, но коза ни разу с тех пор, как я ее вчера увидел, не открыла рта, разве лишь когда щипала траву, а теперь, уютно устроившись, она, возможно, проспит всю ночь напролет. Покинуть дерево в этот час ночи и вернуться в бунгало означало бы добавить еще единицу к количеству добровольно совершенных самоубийств, а мне предстояло еще многое сделать, чтобы убить людоеда, и, так как за отсутствием трупа-приманки всякое место так же хорошо, как и другое, я решил оставаться там, где находился, и самому попробовать голосом заманить леопарда.

Если бы меня спросили, что доставляло мне наибольшее удовольствие в течение всех лет, проведенных в джунглях Индии, я бы, не колеблясь, сказал, что больше всего радости мне приносило знание языка и повадок населения джунглей. Универсального языка для всех животных в джунглях нет; каждый вид имеет свой собственный язык, и, хотя лексика — запас слов — у некоторых животных ограничен, как у дикобразов и хищников, все-таки язык каждого из них понятен всему населению джунглей. Голосовые связки человека отличаются лучшей способностью к подражанию, по сравнению с голосовыми связками какого-либо животного джунглей, за исключением хохлатого дронго; эти обстоятельства дают возможность человеку поддерживать общение с большим количеством птиц и животных. Способность говорить на языке джунглей (находясь в них), помимо того, что такая возможность сама по себе доставляет громадное наслаждение, может оказаться весьма полезной в случае необходимости. Следующий пример вполне может это проиллюстрировать.

Лайонел Фортескью, до последнего времени заведующий пансионом Итона,[28] и я в начале 1918 года путешествовали в Гималаях. Целью нашего путешествия была рыбная ловля и фотосъемка. Однажды мы попали в домик лесничего, расположенный у подножия высокой горы, на противоположной стороне которой находился объект нашего путешествия — долина Кашмира. Много дней мы прошли, двигаясь по очень тяжелому пути, и, так как люди, несшие наш багаж, нуждались в отдыхе, мы решили сделать привал на целые сутки, остановившись в бунгало.

На следующий день Фортескью сел за свой дневник, а я пошел побродить, исследовать гору и попробовать, не удастся ли мне застрелить кашмирского оленя-самца. Мои друзья, охотившиеся в Кашмире, говорили мне, что убить одного из этих оленей-самцов невозможно без помощи опытного шикари. Это мнение было подтверждено сторожем в домике лесничего. У меня был целый день впереди, и после завтрака я отправился один, не имея ни малейшего представления ни о том, на каких высотах живет этот олень, ни о характере местности, по которой он предпочитает бродить. Высота перевала, ведущего в Кашмир, около двенадцати тысяч футов. Когда я поднялся до высоты восьми тысяч футов, меня захватила гроза.

По цвету туч я знал, что будет сильный град, поэтому предусмотрительно выбрал дерево, чтобы под ним укрыться. Мне приходилось видеть как людей, так и животных, убитых градом и молниями, которые неизменно сопровождали грозы с градом, поэтому, забраковав большие пихты с коническими верхушками, я выбрал небольшое деревце с округлой кроной и густой листвой, дававшее достаточную защиту от ливня. Собрав сухие ветки и еловые шишки, я развел огонь и в течение часа, пока над моей головой грохотал гром и свирепо хлестал град, я сидел у подножия моего дерева в безопасности и тепле.

В тот момент, когда град кончился, проглянуло солнце, и, выйдя из своего укрытия под деревом, я попал в волшебную страну чудес: град покрыл землю ковром из миллионов сверкающих точек, к которым каждый влажный лист и травинка добавляли свою долю игры света. Поднявшись еще на две или три тысячи футов, я дошел до скального выхода, у подножия которого оказалась полянка с голубыми горными маками. Многие стебли были поломаны, и все же эти небесно-голубые цветы — прекраснейшие полевые цветы Гималаев, стоявшие на своем белом, без единого пятнышка основании, — создавали такую картину, которую невозможно было забыть.

Скалы оказались слишком скользкими, чтобы взбираться на них, но не представляло труда подняться на вершину горы в обход, поэтому я повернул налево и после полумили хода через лес гигантских пихт пришел к покрытому травой склону, который, начинаясь с вершины горы, протягивался на несколько тысяч футов вниз до самого леса. Проходя через лес и приближаясь к этому травянистому склону, я заметил животное, стоявшее на маленьком бугорке спиной ко мне. Вспоминая иллюстрации, которые я видел в охотничьих книгах, я понял, что передо мной красный кашмирский олень, а когда он поднял голову, мне стало ясно — это самка.

С той стороны травянистого склона, где я стоял, и примерно в тридцати ярдах от опушки леса находился изолированный скальный выступ футов четырех высотой. Двигаясь только тогда, когда самка объедала траву, и застывая на месте каждый раз, как она поднимала голову, я прокрадывался под укрытие скалы. Несомненно, самка была сторожем, и по тому, как она смотрела направо, каждый раз поднимая голову, я понял, в каком направлении находятся ее спутники. Подойти к ней несколько ближе, идя по траве, и остаться при этом незамеченным было невозможно. Снова войти в лес и пробраться сверху не составило бы труда, но цели я бы не достиг, так как ветер дул с холма вниз. Оставалось одно — все-таки войти в лес, но обогнуть нижний угол травянистого склона. Однако это заняло бы время и повлекло за собой в дальнейшем трудное восхождение.