Обнаружилось в разговоре, что и сам Алексей Константинович ещё мальчиком сажал в парке вместе с дядей Алёшей, тоже увлекавшимся ботаникой, липы и клёны, ясень, каштан и тую, учился выращивать многие цветы, радующие глаз и яркой расцветкой, и формой. Отсюда у него такое внимание даже к дикому, невесть как выросшему полевому цветку: «Колокольчики мои, цветики степные! Что глядите на меня, тёмно-голубые? И о чём звените вы в день весёлый мая, средь некошеной травы головой качая?..»

   — А это, извольте взглянуть, певник, или ирис, — прообраз геральдической лилии, — обратился Толстой к гостю, срывая у воды прекрасный, с сине-жёлтыми лепестками цветок.

Но чу! Из камышей, встревоженные плеском весел, поднялись стрекочущими стаями чёрные дрозды и краснобровые курочки тетеревов. Очеретянки, синие, как яхонт, пролетели над головами с робким свистом, а следом за ними, воркуя, стремглав пронеслись кофейно-серые горлинки с чёрным ожерельем вокруг нежной шеи. А высоко над этим живым царством природы сияло голубое майское небо с бегущими по нему белыми дымчатыми облаками.

   — Что ещё на свете может сравниться с этим очарованием! — теперь воскликнул Маркевич и даже прихлопнул себя ладонью выше колена по ноге, обтянутой модными кремовыми панталонами.

Хлопок среди торжества природной тишины вышел некстати, но гость ничуть не смутился, поскольку именно этим жестом привык выражать своё восхищение даже в петербургских гостиных, что считал шиком и чему у него безуспешно когда-то учился Катков.

   — Очаровательно! — повторил гость. — Я непременно должен занести в свою записную книжку все названия трав и цветов, чтобы использовать в новом романе. И особенно не забыть бы о геральдической лилии — так благородно!.. — И вдруг без перехода громко хохотнул: — Здесь и русалки должны водиться?

   — Об этом спросите нашего Тулумбаса, — сказала графиня. — Он реку знает с самого детства вдоль и поперёк. Не так ли, Тулумбас? Может, ты и русалок встречал?

   — А это какие русалки будут? — отозвался гребец с носа лодки.

   — Да майки, или мавки по-местному, — подсказал Толстой.

   — А, то вы про мабки! Брешут всё бабы — что с них взять! — махнул рукой Тулумбас.

Софья Андреевна рассмеялась:

   — Вот вам отношение русского мужчины к женщине — и русалок не признает, и баб слушать не желает. Выходит, и правда баба не человек? А я всё же задумала в Красном Роге бесплатную школу для девочек.

   — Вы находите это необходимым, графиня? — поинтересовался Маркевич. — Впрочем, я как чиновник министерства народного просвещения полагаю, что образование для женщин из народа должно служить естественному и неизменному их призванию — быть матерью. Та, которая окажется в состоянии заменить своему сыну наставника, станет вдвойне матерью.

   — Погодите, дайте образование русским женщинам — они министрами станут! — продолжая улыбаться, в то же время убеждённо произнесла Софья Андреевна.

   — Ах, дождусь ли я этого счастливого времени? — жеманно воскликнул Маркевич. — Я знавал одного старика — он служил при Екатерине. Так он, бывало, как вспомнит, вздохнёт: «Золотой был век — бабье царство!» Так и я, дорогая Софья Андреевна, готов вслед за ним воскликнуть о временах, которые вы нам обещаете. Только вот какое, весьма маленькое, неудобство я при этом предвижу. Вообразите себе: в кабинете министров или там в Государственном совете внесено очень важное дело. Например, по военному министерству. А самого министра на заседании нет. «Где министр?» — спрашивают. Секретарь докладывает: «Госпожа министр извиняются: оне сегодня ночью изволили произвести на свет новую гражданку...» — «Тогда займёмся вопросом министерства юстиции», — предлагает председатель. Секретарь же опять: «Госпожа министр просят их немного обождать — оне изволят примерять новое платье от Ворта из Парижа...»

   — Дамы, которыми восхищается Толстой, не похожи на тех, которых вы сейчас нам описали, хотя по уму и образованию — хоть сейчас в министры, — лукаво произнесла Софья Андреевна. — Я говорю о княгине Сайн-Витгенштейн, например, или о госпоже Павловой, или фрау Заген.

   — Ой, не напоминай мне, милая Софочка, о фрау Заген! — поднял руки Алексей Константинович. — Эта милейшая супруга доктора в Карлсбаде, у которого я обыкновенно прохожу курсы лечения, вообразила себя писательницей, и стоит мне к ним прийти, как она бросается на колени, целуя мне руки, и требует, чтобы я слушал чтение её романа. А как хвалить сахарную водицу, да ещё с бантиком? Каролина Павлова, та — несравненный талант! Только за последнее время и у неё прорезалась эта манера. Бросаться на шею... Ну а Каролина другая, Витгенштейн... Честно говоря, Софи, я ей признался однажды: если я когда-либо буду обречён на то, чтобы не иметь ни одного слушателя и ни одного зрителя, я всё равно буду продолжать писать для двух людей — для неё и для моей жены, потому что ни от той, ни от другой не ускользает ни одно из моих авторских намерений...

Из камышей лодка выехала в прекрасный, округлый и со всех сторон обнесённый соснами залив. Вид окрестностей внезапно изменился — какою-то зловещею, стальной синевою отливала теперь водная гладь. Лишь в одном месте, по самой середине плёса, прорывалась сквозь чашу и бежала к противоположному берегу, трепеща и горя в струях, длинная и узкая полоса солнечного света. Веяло сумраком и смолистым настоем леса.

   — Омут, а по-нашему — вир, — объяснил Тулумбас. — На дне его, сказывают, водное царство, в котором жила наша деревенская дивчина — царица.

   — А ну-ка расскажи, что ты знаешь о том царстве, — встрепенулся Болеслав Михайлович. — Выходит, она русалка? А говорил: бабы врут.

   — Тут так было, — словно не обращая внимания на высказывание заезжего человека, неторопливо начал свой рассказ лодочный кормчий. — Пришли как-то раз девчата из нашего села к реке, на тот самый бережок, где, видите, жёлтого певника так много. Сели на траву-мураву и говорят: какая дивчина о каком парне мечтает? Одна Фрося молчит — сиротинка бедная, но сама — загляденье. Видная, белолицая, а глаза синие, что соколиный перелёт — цветок такой есть...

А дальше, — продолжил Тулумбас, — пристали к ней подружки: «А у тебя чи есть, чи нету сердечного дружка? Да смазлив ли, богат?» — «Где мне, бедной, хорошего да богатого, — говорит, — уж — так и тот муж...» Захохотали и вдруг вскочили все разом: на красном платке, что расстелила на траве Фрося, и вправду уж.

Ну, подружки удрали, а уж ударил хвостом — и заместо него молодец-красавец, золотая шапочка на кудрях волнистых, полымем глаза горят. И говорит: «Правда ли слово твоё, что за ужа готова пойти?» А она молчит и только глаз не смеет отвести — откуда взялся? А он, словно отгадав её растерянность: «Царство моё тут, — отвечает, — близёхонько, в омуте глубоком». И увидел по её глазам, что согласна она идти за ним. Ухватил он её сильною рукой, и погрузились они оба в то водное царство.

Маркевич быстрым жестом вспушил баки, глаза цепко впились в деревенского гребца:

   — У сказки должен быть конец. Счастливый или печальный?

   — А это кому какой по душе придётся, — ответил рассказчик. — Знамо одно — принесла она молодому водяному князю потомство и жили они там, на дне, счастливо... Другие к этому концу свой приторачивают: дескать, как ни радостно было в царстве речном, всё домой тянуло. Взял слово с неё: «Ровно на три дня отпускаю тебя в село повидать родичей — и чтобы никому ни слова». Не сдержала обещания — и время проволынила, и тайну свою и мужа выдала. Бросились сельчане с неё золотые украшения рвать да грозятся в реке того ужа изловить, что сказочным царством владеет. «Так лети же ты теперь, жена, серою кукушкою за то, что променяла меня на злых людей, завистников на моё царство!..» Так что вы, барин, сами выбирайте, какое окончание вам по сердцу...

После обеда в кабинете Алексея Константиновича Маркевич, похлопывая себя по окорокам, восторгался: