Все эти неожиданные премудрости в первый же день пребывания гостям разъяснил чичероне Антонио Ре, оказавшийся весьма словоохотливым, расторопным и предупредительным гидом. Алёша тут же подумал, что при случае он обязательно именно его порекомендует путешественникам как одного из опытнейших и учёнейших путеводителей, коль скоро зайдёт с кем-либо речь о поездке по городу.

Антонио действительно много знал, умел образно и красочно обо всём рассказать, ибо он страстно был влюблён в свой город.

— Смотрите, смотрите, синьора и синьоры! Прямо перед вами — площадь Святого Марка, — живо и восхищённо произносил он, поворачивая свою красивую голову из стороны в сторону, — Обратите внимание на дома знати. Они увенчаны красивыми колоннами. За ними же возвышается неповторимый, изумительный Дворец дожей и богатая церковь святого Марка.

Несмотря на то что Антонио говорил быстро-быстро, Алёша почти всё понимал без труда и успевал переводить его речь маменьке и дяде.

Неужели всё это въяве, думал Алёша, поднимаясь по огромной мраморной лестнице, ведущей во Дворец дожей. Да, да, я читал: это Лестница великанов, получившая своё имя от статуй Марса и Нептуна. Теперь сии великаны — передо мною во всю свою колоссальную величину.

Бойкий чичероне Антонио куда-то неожиданно исчез и возвратился с высоким стройным и весьма молодым синьором:

   — Хочу представить вас друг другу: знатные русские господа-граф Гримани.

   — О, ваши предки, значит, были венецианскими дожами? — не сдержала своего изумлённого восхищения Аннет. — А мы из фамилии, которая некогда играла первую роль при императорском дворе.

   — О! — в свою очередь изумился молодой граф, кстати не совсем уразумев туманные намёки знатной синьоры. — В таком случае буду польщён пригласить вас в мой палаццо.

Комнаты, куда ввёл гостей радушный хозяин, представляли собой подлинный музей. Дядя и Алёша только успевали переводить глаза с картин на скульптуру и со скульптуры на полотна. Здесь были произведения Тициана, Тинторетто, Леонардо да Винчи...

Одна скульптура особенно привлекла внимание — бюст смеющегося фавна.

   — Работа великого Микеланджело, — так широко и открыто улыбнулся сам граф Гримани, что по его молодому лицу побежали морщинки, неожиданно сделавшие и его похожим на древние произведения ваятелей. Однако, в отличие от находившихся в покоях дворца многочисленных произведений искусства, это произведение природы было единственным, которое нельзя было купить. Всё же остальное — даже целиком свой дворец — наследник дожей предложил синьору Алексису Перовски приобрести по сходной цене.

   — Жаль, очень жаль, что вы, отпрыск императорской фамилии, — переводил Алёша странную речь синьора, — не хотите приобрести это чудо на берегу Гранде-канала. Вы стали бы ещё более знамениты в своей далёкой северной стране как обладатель самой древней в мире красоты. Ну что ж, в таком случае гостям из России можно предложить каждый шедевр в отдельности.

Синьор Гримани не мог не заметить, как жадно впились глазами в скульптуру фавна Перовский и его племянник, и он тут же выудил из какого-то ящичка пергамент.

   — Не извольте сомневаться, высокочтимые синьоры, сей документ удостоверяет подлинность резца Микеланджело, — развернул он свиток.

Голова фавна, молодого лесного бога, была чуть более натуральной величины, и сколько подлинного чувства, экспрессии было в этой скульптуре!

Дядя тут же заключил торг. Кроме фавна, он приобрёл много других произведений — между прочим, среди них портрет дожа Антония Гримани во весь рост, писанный бесподобным Тицианом.

   — Однако прошу вас соблюсти одно маленькое условие, — провожая гостей до дверей, произнёс продавец-граф. — Хотелось, чтобы вы, досточтимые синьоры, распорядились перевезти от меня покупки в гостиницу ночью. Я, между нами говоря, не очень расположен к тому, чтобы о моей бедности распространялась вся Венеция...

Алёша не мог дождаться того момента, когда фавн окажется в отеле, где они остановились. Когда мраморную голову установили на полу в его комнате, он стал плясать вокруг неё от восторга, бить в ладоши, а потом лёг рядом, не в силах оторвать взора от шедевра, равного которому orf не видел даже в Зимнем дворце в Петербурге.

«Неужели это я вместе с дядей теперь обладатель бесценного сокровища!» — не мог успокоиться Алёша. Но вместе с восторгом возникало какое-то другое, прежде незнакомое ему чувство тревоги и вспоминалось лицо молодого Гримани, распродающего фамильные ценности. Но он, Алёша, ещё не мог определить своё новое состояние, не знал, как назвать ту тёмную тучку, что пробежала по лучезарному небосводу.

Где только не побывали они в Италии и наконец приехали в Рим.

Ватикан, Дворец кесарей, Коллосей, как в ту пору именовали Колизей, — всё это надо было осмотреть, впитать в себя на всю жизнь. Но особенно — это заметил Алёша — дядя однажды несказанно обрадовался, когда знакомые русские сказали, что здесь, на виа Сан-Клавдио, живёт и работает Карл Брюллов.

Коренастый и белокурый, быстро переходящий из одного состояния в другое, Брюллов принял соотечественников радостно. Ещё бы — брат и сестра Василия Перовского в Риме!

Невольно ему вспомнился далёкий уже 1824 год, когда молодой и общительный русский полковник впервые появился в его студии. Лицо офицера, исполненное мужества и вместе с тем глубоких чувств и раздумий, тут же привлекло внимание живописца:

   — Моё воображение видит вас на коне и в эполетах генерала.

   — Полно, Карл, — открыто рассмеялся Василий Алексеевич. — Эполеты пока мне не дали и, может статься, вовсе не дадут. Я — как бы вам это объяснить? — в душе карбонарий. Так что лучше писать меня в штатском. К примеру, в широкополой крестьянской шляпе и такой же простой рубахе на фоне виноградников.

Так и написал тогда Перовского Карл Павлович. А затем, после поездки в Неаполь, Василий вновь появился в мастерской, и не один — с графиней Марией Григорьевной Разумовской, вдовой своего дяди графа Льва Кирилловича. Вместе они ездили в Помпею, и графиня готова была заказать живописцу картину о той трагедии, которая много веков назад разыгралась у подножия Везувия.

Вслед за Марией Григорьевной Василий Перовский так красочно и талантливо рассказывал о посещении остатков древнего города, что Карл невольно заслушался.

   — Понимаете, прошло семнадцать столетий, — вдохновенно говорил гость, — а я вновь хожу по безлюдным храмам, театрам, площадям, где ходили они, жертвы катастрофы. На сохранившейся стене — табличка: дом Марка Ария Диомеда. Двор, навес, мозаика. Вместо штукатурки — гладкость мрамора. И — всюду скульптуры. Они — искусство для всех! Общественные деяния в древнем мире всегда ценились выше личных, и каждый член общества принадлежал более обществу, нежели себе. Потому храмы, театры, ту же скульптуру на площадях воздвигали раньше своих, частных домов...

Карл мерил пространство студии нервными шагами, лицо его будто окаменело, внимая необычным мыслям русского друга. А ведь в самом деле можно создать полотно о величайшей трагедии и одновременно о великом триумфе человека, думал он. Молнии, грохот, падающие дома... А на переднем плане, к примеру, фигуры сыновей, в этот страшный момент спасающие своего отца. И тут же молодой человек, на руках которого невеста. В центре огромной группы — знатная особа, упавшая с колесницы. Вокруг — драгоценности, которые сейчас уже не дороже пепла...

Картину ему заказал другой вельможа — Демидов, когда окончательно созрело решение. Художник быстро расставил на полотне фигуры и пропачкал холст в два тона. Но за те две недели он так истощил свою нервную систему, что силы его окончательно оставили и он надолго уехал из Рима в Милан — лечиться. Теперь он вновь вернулся в свою мастерскую и собирался приняться за работу.

Чуть ли не целых десять лет прошло с той поры, как Карл с братом Александром, рисовальщиком и архитектором, после окончания Петербургской академии художеств выехали в Италию для совершенствования мастерства. Теперь их тянуло домой, в Северную Пальмиру. И братья считали праздником, когда оттуда приходили письма от близких друзей, в том числе от Василия Перовского. Он писал Карлу: «Ты и он — такие ребята, что мне жаль, что я не отец ваш или, по крайней мере, не общество... Целую тебя и люблю по-прежнему, то есть очень...»