Посему, препровождая к Вам, Милостивый Государь мой, копию с полученного мною о сём из Правительствующего Сената указа, предлагаю Вам вступить в должность по новому званию Вашему и вместе с тем уведомить Вас, что я отнёсся к бывшему г-ну попечителю об учинении распоряжения, чтобы все дела по Харьковскому учебному округу и по гимназии высших наук князя Безбородко, в канцелярии попечителя находящиеся, были препровождены по почте в Харьковский университет, которому предложено от меня, по получении сих дел, доставить оные к Вам. Равным образом предложил я как университету, так и гимназии высших наук князя Безбородко отныне и во всех случаях относиться и делать представления к Вам. Посему остаётся Вам уведомить сии учебные заведения, куда они должны адресовать свои представления, дабы оные могли беспрепятственно доходить до Вас.

С совершенным почтением Министр народного просвещения и Главноуправляющий делами иностранных вероисповеданий А. Шишков».

Только и надо было в ответном письме сообщить, что июня сего 28 дня вступил в должность, да указать ректору Харьковского университета, куда ему, новому попечителю, выслать канцелярию попечителя-предшественника.

Через несколько недель, к неописуемой радости Алеханчика, в Погорельцы прибыла крытая рогожей подвода — и с неё один за другим в чулан снесли двадцать два тюка бумаг. За этой повозкой — другая, на которой уже было четырнадцать тюков.

Папочка вышел на крыльцо в халате, прищурившись глянул, как мужики, стараясь не натаскать грязи в дом, стащили у приступка сапоги и босиком, на цыпочках стали затаскивать пыльные, перетянутые бечёвкой кули, и, зевнув, удалился к себе в кабинет.

Описания каких достопамятных, самых что ни на есть важных событий хранились в канцелярских делах, спешно прибывших из Харькова, сколько разных людей — от писарей и мелких чиновников до коллежских асессоров, статских, а может быть, и тайных советников — имели прикосновение к сим государственным бумагам, Алёшенька мог только догадываться и терпеливо ждать, когда папочка прикажет вспороть верёвки и толстенные, завязанные разноцветными тесёмками папки, на которых золотой двуглавый орёл, люди внесут в кабинет. Однако проходил день за днём, а папочка таких указаний не давал, он то просиживал долгие часы за столом, макая перо в чернила, то, что-то мурлыча себе под нос, ходил по кабинету, думал.

Если бы Алёша обладал свойством читать чужие мысли, он бы узнал, что думы папочки — и на бумаге, и в его слегка кудлатой голове — направлены были на цель более существенную, чем постижение тайны хранящихся в пыльных мешках канцелярских бумаг. Размышления папочки были посвящены постижению тех воспитательных задач, которые он принял на себя, став попечителем, а точнее, воспитателем не только его, Алёшеньки, но многих других не известных никому молодых людей, обучающихся на юге Российской империи.

Эх, не было сейчас рядом с ним, Алексеем Перовским, того собеседника по дрезденским кофейням — музыканта и поэта в длинной феске, с мефистофельскими глазами и мефистофельским же крючкообразным носом, в споре с которым он и его визави нередко достигали истины.

Впрочем, Гофман был не просто спорщик, неутомимый и настойчивый, но всякий раз непредсказуемый оракул. Он был бесподобен в своём умении любые жизненные явления облекать в волшебные тона и опёнки, отчего явления эти не переставали быть узнаваемы, привычны, хотя все герои его рассказов носили черты волшебства и фантазии. Так, говорил он, ему лучше высказать людям правду о них. К примеру, чтобы разобраться в сложных мотивациях человеческого поведения, в его добродетелях и пороках, великий немецкий выдумщик избрал в своих беседах с гостем из далёкой Московии главным героем учёного кота по имени Мур, от лица которого он виртуозно вёл самые разнообразные разговоры на философские темы.

Теперь же, в деревне, кресло против Перовского было пусто. Не было его собеседника ни в одном, ни в другом углу комнаты. И за окнами — ничего и никого, только большой, с раскидистыми кронами сад в английском вкусе, к которому с северной стороны примыкал просторный двор, обнесённый каменною оградою, а за нею зеленели конопляники, виднелись крестьянские избы, выстроенные в порядки и украшенные — на редкость в здешней стороне — каменными трубами.

Что ж, значит, не судьба столковаться с двойником по духу и образу мыслей. Однако сокрушение о том, что не дано тебе теперь, ничему не служит. Сокрушением своим ты не достигнешь того, чего желаешь, а только потеряешь вкус к тому, что имеешь. Человека, пренебрегающего этим правилом, сравнить можно с солдатом, который во время похода вздумал бы крушиться о том, что у него вместо щей да каши нет сладких пирогов.

Не заметил, как сам же занёс плод своих размышлений на бумажный лист, лежащий на столе, снова макнул перо в склянку и машинально поворотился к зеркалу. Прямо перед ним находился мужчина средних лет и росту повыше среднего. Волосы его были кудрявые, глаза голубые, губы довольно толстые и нос вздёрнутый немного кверху. Он поклонился весьма ласково, и, когда тронулся, видно стало, что он немного прихрамывает на правую ногу.

Откуда появился этот незнакомец и как он подошёл незаметно к дому?

Лукавая улыбка заиграла на припухлых губах Перовского, и незнакомец точь-в-точь её повторил.

А вот тебе и собеседник, которого недоставало, твой форменный двойник, с кем можешь обсуждать вопросы, занимающие твой ум, а потом сложить из этих разговоров целую книгу и назвать её, к примеру, «Двойник, или Мои вечера в Малороссии».

Окажись сейчас рядом Эрнст Теодор Амадей, тот бы одобрил сей замысел. Положим, так: усаживаются друг против друга автор и его двойник и каждый рассказывает свою новеллу, а затем — спор или согласие. «Лафертовская маковница» уже обнародована, близки к окончанию необыкновенные по своим приключениям «Пагубные последствия необузданного воображения» и «Путешествие в дилижансе», перебеливается уже готовый рассказ из Отечественной войны «Изидор и Анюта».

Такого, сказал бы великий немецкий романтик, в России ещё не бывало, чтобы в книжке — повествование, в сущности, от двух лиц.

Но от двух ли? Не один ли это человек, лишь с двумя сторонами единого сознания, как едины и оригинал, и его изображение в зеркале? В жизни ведь любой человек не ординарен, а многообразен: человек высказывает, как ему кажется, совершенно абсолютную истину, но подумает и тут же придёт к иному, иногда даже к прямо противоположному выводу, ибо действительность — разнообразна и противоречива. Посему двоякость воззрения на мир — не отступничество от познания, а лишь постижение новых и новых глубин бытия. Отсюда вывод: ум человеческий и вообще всё, что относится к душевным способностям людей, есть такая загадка, которую совершенно разрешить нам удастся разве в будущей жизни.

Двойник снова учтиво посмотрел на владельца кабинета: так что же, по-вашему, человеческий ум? И поддаётся ли он анатомии — иными словами, строго научному подразделению?

А как же? — с готовностью отозвался хозяин. Он, видимо, только и ждал подобного вопроса. Ум есть понятие общее, его можно разделить на большое число родов, совершенно между собою различных и один от другого не зависящих. Так, например, остроумие, проницательность, здравый рассудок, понятливость и прочее суть различные роды ума, из которых человек может обладать одними, не имея в себе ни малейшего признака других.

Вы, верно, встречали людей, например, очень острых, но которые совершенно лишены здравого — иначе, делового — рассудка, или, напротив, таких, которые с избытком наделены сим последним, но зато не имеют ни малейшей остроты. Иногда случается также, что качества, приобретаемые воспитанием, как, допустим, учёность — которая, к слову сказать, сама по себе не даёт ещё права на название умного человека, — в свете принимаются за ум. Бывает и то, что такие свойства, которые назвать можно второстепенными — ибо они сами собою не составляют ещё ума, как, например, хитрость, — доставляют человеку славу умного только потому, что они более других способностей бросаются в глаза.