Конечно, д'Артаньян д'Артаньяном. Он фигура литературная, так сказать, символическая. Вообще-то, глядя на него, можно подумать, что время выглядит романтичным лучше всего в отдалении. Капитаны, обветренные, как скалы, уже пооткрывали свои архипелаги. Уже были пронзены шпагами черные сердца злодеев. Уже были сброшены в пропасть заслужившие возмездия враги. Но разве парень, который в пургу бросается крепить болтающуюся между небом и землей ферму, думает, «что он будет с этого иметь»? Разве парень, пробирающийся по тундре на лыжах делать операцию, думает о чем-нибудь, кроме того, как добраться поскорее?

Романтика обостряет чувства. Благородный герой ее бесконечно честен, смел, мужествен, предан и всегда готов пронзить ток называемого романтического негодяя шпагой, кинуть в пропасть или обсудить на комсомольском собрании. И, несмотря на то, что романтический негодяй попадается редко, — его все равно много, и хочется с ним покончить поскорее.

Но для того, чтобы чувства обострились, нужно, чтобы они были, эти чувства. И это уже абсолютно современный, абсолютно конкретный разговор о большом деле, о большой пользе, об острой необходимости быть полезным своему обществу. Вот почему романтика умирает, когда умирает уверенное чувство приподнятости над потребительским рефлексом. И недобитые романтические негодяи начинают плодиться, прикидываться, подлаживаться. Они уже выходят из книг и толкутся в подворотнях, уменьшив своей челочкой и без того не великие лбы. Они втихаря подставляют ножку и шумно разевают свою поганую пасть, чтобы облаять слабого, чтобы дать ему под дых, чтобы навалиться впятером на одного и двинуть сильного в спину. Они резвятся, если нет на них д'Артаньянов, если последние вернулись за новой рекомендацией в отчий дом...

Но о «романтике» негодяев — в другой раз...

...С некоторых пор физика стала считаться прикладной наукой. Бешеные мамаши стараются сунуть в эту физику своих недорослей, полагая, что век романтики кончился и наступил век так называемых «земных благ». Конечно, физика вбирает в себя, кроме всего прочего, также и процессы кипения супа. Но в размышлениях Эйнштейна и Курчатова не меньше приподнятости, чем в великих стихах. Увлеченность всегда сопутствовала и будет сопутствовать всякому делу. Люди задыхаются без идеалов. Без идеалов они начинают хрюкать. Вы это, вероятно, замечали.

И трижды счастлив тот, кто порывом сердца бросается крепить ферму, спасать человека, открывать землю, строить города, отстаивать правду и рвать цветы для любимой женщины. Вот это и есть наша романтика, дорогой читатель.

Это романтика Овода, Левинсона и Павла Корчагина, Раймонды Дьен и Зои Космодемьянской, это романтика баррикад и революционного подполья — великое самоутверждение чести, совести и принципов, романтика Октября.

Этого никогда не понимали нудные доки, специалисты «что-нибудь с чего-нибудь иметь». Они предлагают своим д'артаньянчикам протекции, обещают им безвозмездные златые горы и надевают на неокрепшую грудку демагогическую кольчугу. Д'артаньянчики хватают «тепленькие местечки», им никогда не приходится обнажать шпагу, они примериваются только в спину.

А жизнь двигают совсем другие д'Артаньяны. Поэты, для которых суп — еда, а не цель жизни. Они обнажают шпаги и подставляют свою грудь. Потому что ими владеет великое чувство приподнятости над обыденным.

И если отказаться от этого чувства, полетят в тартарары и великая музыка, и великие полотна, и великие книги. Потому что вместо обеденного меню они могут предложить только ощущение прекрасного.

И вместо них, заслоняя солнце и звезды, высунется равнодушная морда, довольная своим умом и недовольная своим обедом.

А д'Артаньяны не возвращаются.

Они скачут вперед, навстречу неизвестному, не боясь его, атакуя его, весело приподнимаясь над ним и видя его широкими веселыми глазами.

И грудь у них без кольчуги. Она открыта и другу и врагу, Потому что им не жаль себя, не жаль шагнуть через порог и, самое главное, не жалко жить на этом свете...