И как сумасшедшая залаяла и стала бросаться на забор собака, а за ней залаяли все собаки в деревне, а гусак, сидевший неподалёку от колодца, побежал по улице с железными криками.
А Фёдор, взрослый, бородатый Фёдор, вместо того чтобы хватать-останавливать крутящуюся ручку, захохотал, гикнул, свистнул и вдруг, такой огромный, пружинисто перевернулся в воздухе, стал на руки и пошёл, пошёл на руках по деревенской улице.
Пышта обалдело, не моргая, глядел. Вообще-то Пышта любил, когда люди ходят вверх ногами. Но сейчас время неподходящее. Может, Фёдор с ума сошёл?
Тут вернулась женщина с вёдрами. А цепь как раз раскрутилась донизу, колодезный вал грохотнул в последний раз и остановился. Только ручка покачивалась, отдышивалась от бешеного бега.
Фёдор, смущённый, встал на ноги.
— Понимаете ли… — начал он объяснять.
— Понимаю, — оборвала она. — Понимаю, что молодцы! Упустили вал! А я считала — самостоятельные люди, всё-таки с бородой. А они — вверх ногами… — И она стала крутить ручку, поднимать ведро. И Фёдора отстранила: — Отойди.
Пышта заглянул вниз. Из колодца тянуло сыростью. Далеко в глубине маячил неясный четырёхугольник неба. И Пыште подумалось: это не колодец вовсе, а подземная башня вниз макушкой. Она протыкает земной шар насквозь. И он, Пышта, вот сию минуту, верхом на цепи, обхватив ногами ведро, промчится сквозь планету и выскочит с другой стороны, прямо среди империалистов. И крикнет: «Кто не работает, тот не ест!» А в руках у него красный флаг, и Пышта сейчас же сделает там революцию…
А в то время как бесстрашный Пышта совершал подвиги, из глубины колодца, звено за звеном поднималась цепь. Она легонько покачивалась, и наконец показался пустой крюк. Ведра не было.
— Ездят тут всякие… — рассердилась женщина. — Недавно только новенькое общественное ведро повесили! Теперь как его достать?
— Достанем, не сердитесь, — сказал смущённый Фёдор.
— Языками чесать — не велико дело! — не унималась женщина.
Фёдор молча скинул куртку, бросил на землю.
— Крути! — приказал он Пыште. — Опускай цепь. Медленно!
Вал завертелся. Цепь пошла вниз. И пока она шла, Фёдор прощупывал её, иной раз приостанавливал, рассматривал звенья. На пальцах и ладонях оставался ржавый, коричневый след. Когда же цепь вся раскрутилась и повисла, тихонько покачиваясь, Фёдор стянул с себя свитер.
— И не думай лезть! — испугалась женщина. — Ты здоровый, разве она тебя выдержит! Оборвёшься, пропадёшь!
— Надеюсь, выдержит, — ответил Фёдор. — Ногами буду в стенки упираться, не вся тяжесть на цепь. Вот если бы кошки были…
— Батюшки! Да на что тебе кошки? У нас их полна деревня!
Фёдор засмеялся:
— Не те! Кошками называются острые, кривые крюки, монтёры их на ремнях к ногам крепят, на столбы лазать.
— Нет у нас кривых кошек… — сказала женщина. — А изо всей деревни у нас только один парнишка, кузнеца сын, снизу вёдра доставал. Так он лёгкий, вёрткий, чего в нём весу! Его сам отец и опускал. К цепи, заместо ведра, качель детскую прикрутил, вожжой привязал. А паренёк бесстрашный, у мальчишек атаман! Ничего, достал вёдра…
Фёдор взглянул на Пышту. Слова не сказал, только взглянул. Но Пышта в смятении опустил глаза. И из темной глубины колодца подмигнул ему таинственный отблеск, и подземная сырость коснулась его щёк.
И Пышта стал потихоньку отходить от колодца. Просто ему вдруг понадобилось поднять один камень: может, в нём какая-нибудь очень ценная руда? А потом понадобилось взглянуть, куда убежал гусак: а вдруг он сел на самой дороге, а там его могут задавить машины! Так Пышта оказался далеко и тогда оглянулся.
Никто на него не смотрел. Женщина склонилась над колодцем, глядела вниз. А Фёдора вообще не было.
Значит, Фёдор сам, такой большой и тяжёлый, сейчас опускается вниз.
Пышта бросился к колодцу. Склонился. Увидал опущенную цепь. Увидал тёмную макушку, и широченные плечи Фёдора, и напряжённые кисти рук, перехватывавшие цепь всё ниже и ниже. И услышал, как шаркают, нащупывая опору, по осклизлым стенам лыжные ботинки Фёдора. А деревянный колодезный вал покряхтывал и вздрагивал над тёмной пропастью, а цепь стояла, напрягшись каждым звёнышком.
…В каждом звёнышке была щёлка. И каждая щёлка под тяжестью могла разомкнуться. Сколько щёлок — столько разрывов. Тысяча щёлок — тысяча разрывов, тысяча падений, тысяча гибелей на одного только человека, на самого хорошего человека, на друга, на Фёдора.
«Фёдор, вернись, я сам, сам полезу! Меня выдержит!» — никому не слышно, молча кричал Пышта, а язык его словно онемел от испуга. Фёдор уходил всё ниже в глубь подземной башни. Всё неяснее белели кисти его рук, и сам он становился всё меньше. Потом и вовсе не стало его видно, только слышалось из гулкой глубины: шарк, шарк — ноги ищут опоры, — да полязгивала цепь, да постанывал старый вал…
Пышта взглянул на женщину. Склонённое лицо её было белым, губы её, рассечённые морщинами, шептали: «Батюшки, батюшки…»
Внезапно цепь освобождённо качнулась, из глубины донёсся всплеск, взлетели железные звуки.
— …ни-и-и! — гулко донеслось снизу.
— За людьми, что ли, бежать? — в смятении спросила женщина.
Но тут они оба услышали ясно:
— Тяни-и-и!
Вдвоём они схватились за ручку и стали крутить изо всех сил. Цепь бежала легко, с весёлым звяканьем. Вдруг женщина засмеялась:
— Гляди, всех утопленников спас!
Звонкая гроздь разных вёдер поднялась из колодца. За дужки они были привязаны к цепи Фёдоровым поясным ремнём.
— …авай-ай! — донеслось снизу.
— Сейчас, сейчас, сынок, спустим цепь… — Она отцепила вёдра. Цепь пошла вниз.
— А он там в воде стоит? А он не потонет? — тревожился Пышта.
— Как-нибудь он там да пристроился, — отвечала женщина, придерживая вал. — Может, стоит в воде, а может, ногами в брёвна упёрся, встал над водой, как мост…
Цепь ушла на всю глубину и опять стала — будто ждала покачиваясь. И двое наверху тоже ждали. И вот цепь напряглась, закряхтел старый вал, а у Пышты так напряглись руки, словно он сам, а не Фёдор лез сейчас из глубины, висел над пропастью, на руках подтягиваясь всё выше и выше.
Они не помогали ему, не крутили вал, не подымали цепь. У них всё равно не хватило бы сил. Затаив дыхание они смотрели в тёмную глубину… Знакомая тёмная макушка. Порывистое тяжёлое дыхание. Плечи под вымокшей майкой, руки с шарами напрягшихся могучих мышц. Всё ближе, ближе… Последний рывок. Рука — вверх, вцепилась в край сруба. И вот уже Фёдор лёг на него грудью, переводя дыхание. На спине, под облепившей её майкой, ходуном ходили сильные лопатки.
А спустя секунду Фёдор сидел верхом на краю колодца. С брюк его лились потоки воды, на голых руках и на лбу вода блестела каплями.
— Неужели с головой окунулся? — Женщина сняла с головы и подала белый платок.
— Да нет! Там воды — курица не утонет, — сказал Фёдор. — Семь потов прошибло, пока взобрался… — и вытер лоб и шею.
Оглядел вёдра, усмехнулся:
— Коллекцию накопили… — и стал крепить общественное ведро к цепи. — А куда ж мой парень задевался?
Она и сама удивилась. Пышта исчез.
— Только-только тут был. Может, в автобус удрал?
Но Пышта не в автобус удрал. Когда Фёдор стал вылезать из колодца, Пышта убежал и бросился ничком в опавшую листву в придорожном ветляке.
Тут и нашёл его Фёдор. Постоял над ним. Думал: «Да разве ж я бы пустил тебя вниз, такого маленького? Да ни за какие коврижки! Я бы лучше сам сто раз подряд слазал! Почему ж ты плачешь? А вот почему: струсил! Не нашёл в себе мужества, чтоб вызваться меня заменить. Очень хотел, наверно, и не смог. Ах ты бедный паренёк… Пожалеть тебя, что ли? Нет, не буду жалеть. Не хочу, чтоб вырос трусом. Хочу, чтоб вырос смелым!» И он позвал: