Париж, 1940
Лик («Что говоришь, таинственный, о чем…»)
Памяти Иннокентия Анненского
Что говоришь, таинственный, о чем
пророчишь ледяным молчаньем?
И светишься каким лучом,
каким обетованьем?
Куда от нас восхитился твой дух,
смежив тебе земные веки?
Иль, как свеча, сгорел, потух,
исчез совсем, вовеки?
И если нет, все ли забыл он днесь
о жизни — там, в селеньях рая?
Иль помня все, что было здесь,
лишь дремлет, вспоминая?
Внимает ли, прощенный, небесам,
дивясь цветам лугов надзвездных?
Или возмездья ужас — там,
в неосиянных безднах?
Прага, 1922
Кума («Как быть с тобой, убогая кликуша?..»)
Как быть с тобой, убогая кликуша?
Все маешься и голосишь больней,
час от часу взывают вопли глуше
из темноты и нищеты твоей.
И то сказать, под кровлею дырявой
тесна, грязна постылая изба,
а ключ от двери со скобою ржавой
кривой куме подкинула судьба.
Но не зови ее… Мольбою тщетной
не досаждай до времени куме,
найти не пробуй лазеи запретной,
о воле заклятой не плачь во тьме.
Брось, старая! Сиротскую награду
и ждать уж недолго. Кума придет, —
обмоет, обрядит, зажжет лампаду
и в дверь, на волю, не спросясь, толкнет.
Женева, 1939
Колыбельная («Спи, сынок! Земля заснула…»)
Моему сыну Ивану
Спи, сынок! Земля заснула,
в небе звездном утонула,
ветром ночи колыхнуло
занавеси у окна.
Баю-бай! Не бойся ночи,
тайну райскую пророчит,
рассказать о смерти хочет
бесконечность-тишина.
Спи, сынок, пока несмело
над твоею зыбкой белой,
головою поседелой
наклоняясь, бормочу.
Рано ль, поздно ль — не минует,
сон последний поцелует,
ветер вечности задует
чудотворную свечу.
Спи, мой первенец любимый!
Снами вышними хранимы,
ласковые херувимы
шепчут песню… Не тебе ль
Только Бог про это знает,
Он один не отдыхает,
над пучиною качает
огненную колыбель.
Спи, сынок! Земля заснула,
в небе звездном утонула,
привиденьями дохнула
бесконечность-тишина.
Спи! Все — сон: людская злоба,
ад и рай за гранью гроба,
и с тобой мы оба, оба —
только тени, тени сна.
Симеиз, 1918
Рождество («Звезда над стогнами Вифлеема…»)
Памяти Владислава Ходасевича
Звезда над стогнами
Вифлеема,
Неизреченный сияет свет.
У яслей Господа
вместе все мы,
и только сон —
две тысячи лет.
Ах, разве не мы
с дарами Богу
тропою звездной
в пустыне шли?
Не нам ли Он
указал дорогу
в вертеп убогий
древней земли?
Волхвы таинственной
Ниневии
и пастухи
библейских долин,
мы предстояли
Деве Мари,
когда родился
предвечный Сын.
У яслей Господа
вместе все мы —
слепые искры
Его огня.
Звезда над стогнами
Вифлеема, обетованье
Божьего дня.
Париж, 1927
Восьмистишия
1. «Слова, слова… Но ни одно…»
Слова, слова… Но ни одно
излиться сердцу не поможет.
Признаний, звуков — так полно,
что ничего сказать не может.
И душно, как перед грозой,
но вдохновенье все безмолвней, —
томит и жжет звенящей мглой:
из этой мглы ни слезь, ни молний.
Cannet, 1928
2. «В часы наития не думай…»
В часы наития не думай,
что краток озаренный миг:
подчас дается долгой думой
нечеловеческий язык.
Ищи, — смиренно и сурово
свой тихий подвиг возлюбя,
найди единственное слово,
ответственное для тебя.
Женева, 1939
3. «Только небо узрят очи…»
Только небо узрят очи,
только день забрезжить твой,
уж витают тени ночи
над поникшей головой.
Вещий Гамаюн проплачет,
и конец, конец судьбе…
А подумать: только начат
путь, назначенный тебе.
Париж, 1939
4. «Когда проходит жизнь, когда прошла…»
Когда проходит жизнь, когда прошла,
и цели нет, и нет возврата, —
как старый сыч, из своего дупла
жди сумеречного заката.
Очами дневными нельзя постичь,
во мраке зорче видят очи.
Угаснувшего дня вотще не кличь,
дождись всеозаренья ночи!