III. «На всём, над всем, над всеми тень креста…»
На всём, над всем, над всеми тень креста.
И здесь покоище: у двери храма,
касаясь плитами, так строго, прямо,
гробницы — вряд. И каждая плита,
прощальными словами заклята,
о вечности благовестит упрямо.
А рядом черная зияет яма,
в обитель тьмы отверстые врата.
Кого-то ждут? И сердце уколола
тоска щемящая… Немного дней —
как знать? — и мне, взалкавшему Престола,
изгнаннику, сойти под камней…
И все забыть! Но вспоминать страшней.
В родной земле и холодно, и голо.
IV. «В родной земле и холодно, и голо…»
В родной земле и холодно, и голо.
Скорблю во тьме. И мир зовет иной,
и жаль всего — всего, что было мной,
чего в душе и смерть не поборола.
Последний грех загробного раскола,
тоска последняя любви земной,
и долгий путь неведомой страной,
тропами заповеданного дола!
Иль это бред? И там, в небытии,
Харону я не заплачу обола,
и Стикс туманный не умчит ладьи,
и дух развеется струей Эола,
отдав земле земные сны свои?
Иль человек лишь прихоть произвола?
V. «Иль человек лишь прихоть произвола?..»
Иль человек лишь прихоть произвола?
Нет, Господи! Пылает купина
неопалимая. Сгинь, сатана,
бессилен яд змеиного укола!
В слезах склоняюсь я на камни пола,
целую луч, упавший из окна.
Ах, верю в свет, Пречистая Жена,
от Твоего земного ореола…
Как нежен лик престольного холста —
и прозорлив, и милостив бездонно,
как ласково-божественны уста!
Люблю Тебя коленопреклоненно,
в Тебе одной люблю любовь, Мадонна,
и все, чему названье — красота.
VI. «И все, чему названье — красота…»
И все, чему названье — красота,
не отблеск ли отчизны неизвестной,
где музыкой и тишиной чудесной,
из края в край долина залита,
и внемлет херувимам высота,
и ризами Невесты Неневестной
сияющий под скинией небесной
обвит алтарь воскресшего Христа!
Но только миг… Погасло умиленье,
и слезы уж не те. И ты — не та,
обитель слезь и самоотреченья,
любви смиренной, бдений и поста:
тысячелетнее столпотворенье,
неверия и веры слепота.
VII. «Неверия и веры слепота…»
Неверия и веры слепота.
Монахи в рубищах. Венцы, тиары.
Надменный пурпур, медные удары
колоколов, и Божья нагота.
Не ты ли Рим? Надежнее щита
не мыслил водрузить апостол ярый.
Флоренция, — о, мраморные чары, —
и ты, венецианская мечта!
Крылатый Марк. У пристани гондола.
Выходит дож, внимает сбиру он, —
литая цепь на бархате камзола.
А в храме золото стенных икон
мерцает призрачно, уводит в сон,
в даль запредельную святого дола.
VIII. «В даль запредельную святого дола…»
В даль запредельную святого дола.
и в красоту влюбленные творцы
не вы ль воздвигли храмы и дворцы
над нищетой апостольской Престола?
Воистину, не вы ли, Божьи пчелы,
пред Господом художества жрецы,
несли в алтарь и кисти, и резцы,
свершая труд великий и веселый?
Чертог разубран кружевом лепным,
мозаикой, парчой тонкоузорной.
Но этот дар угоден ли соборный
Тебе, пред Кем дары земные — дым?
Благословен ли подвиг рукотворный?
Что знаем, Господи! В веках горим.
IX. «Что знаем, Господи! В веках горим…»
Что знаем, Господи! В веках горим,
в веках Твоих — надеждой и гордыней,
скорбим ли о небесной благостыне,
иль вожделеем к дочерям земным.
Что свято? Что соблазн? Неизъясним
двужалый взор праматери-богини.
Кощунствуем, ревнуя о святыне,
молясь Тебе, кумир животворим.
Буонаротт! В часовне Ватикана —
языческий Олимп. Да Винчи, маг!
Креститель твой — женоподобный Вакх.
На ложе нег Данаю Тициана
ласкает Зевс…А там — Голгофа, мрак,
и кровью жертвенной точится рана.
X. «И кровью жертвенной точится рана…»
И кровью жертвенной точится рана
за всех, за вся… И кровь любви — на нас,
услышавших о Сыне отчий глас
на берегу песчаном Иордана.
Дух-голубь над купелью Иоанна,
судеб земных передрассветный час.
Века, века… И день давно погас.
Забрезжится ли вновь? Гряди, осанна!
И вдруг органа гром. Победный гимн
гремит, растет, расторгнуть своды хочет…
Вот рухнули: пророчеством благим
труба архангела с небес грохочет.
И голос: «Pax vobiscum», — пробормочет.
Я чуда жду, заблудший пилигрим.