Однако мысль, что и Кирчо может умереть, больше не существовать, была мне непонятна. В природе умирали птицы, лягушки, жуки, но человек, как мне казалось, не должен умирать. Он, который все знает и может, не позволит смерти унести себя. И что такое смерть?

Но когда через несколько дней телега привезла с соседней станции гроб с телом мальчика, все село взволновалось. Люди спрашивали друг друга, отчего и как это случилось. Что же смотрели в Софии? Ведь его лечили врачи, как же они проморгали?

Одетый по-военному в синий мундир и красную фуражку, Кирчо, казалось, спал. В этой форме его никто не видел, поэтому костюм привлекал больше всего взглядов. Его лицо с закрытыми глазами, такое же смуглое, как при жизни, только слегка обветрившееся и пожелтевшее, цвета свежей мякины, было неподвижно. Он как будто задумался о чем-то, далеком от нас.

Родители Кирчо не плакали, но, видимо, были подавлены до бесчувствия. Кирчо был их единственный ребенок.

Мой отец, который пришел на погребение из Избеглия, разговаривал с отцом Кирчо. "Разве мыслимы такие вещи? — кричал он. — Неужели за это никто не ответит?"

Вечером он рассказал матери, что мальчик болел три недели, не сообщая об этом своему отцу. Отец нашел его в военной больнице под надзором простых фельдшеров.

Старый полковой доктор лечил его от желудка — давал ему касторку, — в то время как у мальчика был тиф, а давать при тифе касторовое масло, это все равно что вонзить нож в живот.

— Он просто его убил, — закончил отец.

Так вот что такое смерть! Мы теперь уже не будем больше кататься с ним на конной молотилке на их гумне, играть в бабки, не будем ходить на сбор винограда, ночевать под открытым небом на террасе, на баштане…

Маленькая сельская церковь была полна народу. Большинство людей стояло снаружи, где телега с двумя белыми волами, доставившая гроб с покойником, снова его поджидала. Хотя церковь находилась на кладбище, могила Кирчо была вырыта в другом конце, и его надо было туда везти по дороге.

Голос отца Герасима грустно и гулко звучал среди общего молчания. Я пробрался вперед, чтобы быть поближе к Кирчо, поглядеть в его лицо. Мне все казалось, что это какая-то нелепая шутка и что он сейчас встанет из гроба, протрет глаза и скажет: "Как долго я спал!"

Кругом некоторые мужчины и почти все женщины плакали. Только тетя Карамфилка, мать Кирчо, стояла и смотрела тупым отсутствующим взглядом на мертвое лицо, как будто не могла еще поверить… Но когда священник запел: "Вечная память", — она не выдержала и рухнула на гроб с нечеловеческим воем, пока ее не подняли и не отвели в сторону. Но она продолжала однообразно выть диким голосом.

В этот миг в ногах у Кирчо встал Христоско Мерджанов. Высокий, тонкий, с испитым худощавым лицом, одетый в брюки из сукна, сотканного его бабушкой, Христоско заговорил. Шум и всхлипывания замолкли. Тетя Карамфилка выпрямилась.

— Нет больше нашего дорогого товарища Кирчо, — начал Христоско. — Он был среди нас и теперь нас покинул… Мы уже не увидим его умных глаз, не услышим его голоса…

Он не мог продолжать и отошел. Но хотя он сказал немного, слова его разбередили мне душу. Снова зазвучала "Вечная память", и гроб понесли из церкви. Тут я заметил, что у меня из глаз текут слезы и что они на вкус соленые. Было ужасно думать, что я больше никогда не увижу Кирчо. Если столько людей плачут, значит, это правда. Он будет зарыт в землю — навсегда.

Когда после погребения моя мать шла вместе с тетей Карамфилкой и неловко ее утешала, а я прижимался к ней, мне вдруг показалось очень несправедливым, что одна мать радуется, глядя на своего ребенка, а другая теряет своего навеки. Я глядел на задумчивое и грустное лицо матери, и во мне поднялась волна нежности к ней при мысли, что я могу ее потерять.

Тетя Карамфилка, возвращаясь с кладбища, где она в память сына служила панихиды, часто заходила к нам и долго беседовала с моей матерью. Шел девятый месяц со дня смерти Кирчо. Если при этих разговорах присутствовала бабка Мерджанка, она становилась на сторону тети Карамфилки:

— Так, правильно, мальчик белый свет увидит, жить будет по-человечески…

Мама снисходительно улыбалась и отвечала, слегка скривив губы:

— Ну что ты говоришь, бабушка Мерджанка, легкое ли это дело… Вот пусть хоть отец вернется и скажет свое слово.

— Учителя я знаю, — быстро прерывала ее бабка Мерджанка. — Он человек умный. Разве такое счастье можно упускать?

Тетя Карамфилка, круглолицая, смуглая, с карими, как у Кирчо, глазами, повязанная черным платком, говорила словно сама с собой:

— Друзьями были, миленькие мои, как хорошо играли… Часто их ругала — и зачем это надо было?.. И муж мой все твердит: возьмем да возьмем его. Образование ему дадим, человеком сделаем…

Она вытаскивала из-за пазухи пестрый с каемкой платок и вытирала глаза.

— Боже, мальчик мой, зачем ты, господи, взял его к себе, мало ли у тебя своих ангелов… — рыдала она.

Уходя, если я попадался ей где-нибудь на террасе или во дворе, она всегда совала мне в руку мелкую монету и говорила:

— На, Милко, купи, сынок, себе что-нибудь на помин души Кирчо.

Меня удивляло, что мама стала вдруг внимательнее ко мне, нежнее, часто меня ласкала и уже не встречала кочергой или скалкой, если я запаздывал. Однажды вечером она сказала мне, что родители Кирчо хотели бы меня усыновить, потому что остались бездетными и им некому завещать свое имущество. У меня сразу упало сердце. Не быть больше сыном собственных родителей — отца, которого все бедные крестьяне уважали и во всем слушались, матери, которую я любил за ее тихий характер и добрые глаза, за сказки, которые она мне рассказывала, — это был страшный, бессмысленный удар, обрушившийся на меня.

Я топнул об пол ногой и закричал:

— Не хочу, не пойду! Так и знай! Утоплюсь в реке!

Но благодаря одному случаю топиться не понадобилось…

Начали поспевать черешни. В саду Дамяновых, в нижнем его конце, одна черешня покрылась плотными кистями крупных ягод, на которые Черныш запускал глаза. Поставив меня сторожем у плетня, он перескочил через него и начал быстро набивать пазуху спелыми ягодами. В этот момент из дома вышел дядя Дамян. Он увидел Черныша и закричал. Я быстро присел за плетень, но он меня заметил. Сильно покраснев, я стремглав убежал домой и ни слова не сказал матери.

После этого об усыновлении речь больше не заходила. Тетя Карамфилка стала приходить к нам реже, а отец, вернувшись после дня Кирилла и Мефодия домой, однажды сказал мне по поводу какой-то другой моей шалости:

— С твоей шалой головой ты далеко не пойдешь… Вот прозевал свое счастье…

Я все понял без лишних слов и очень обрадовался.

Приближалась осень, а вместе с ней и конец нашим играм.

Новый учитель встретил нас недоверчиво. Невысокого роста, квадратный, остриженный ежиком, он имел плохую привычку — за всякий проступок он знал одно:

— А ну, протяни руку!

Моментально сняв с себя ремень, он складывал его вдвое и хлестал им по протянутой ладони, которая от сильного удара краснела, как морковь.

Может быть, это был какой-то метод воспитания и им пользовались все учителя? В первые же дни учитель сказал мне:

— Слушай, Милко, твой отец дал мне право приучить тебя к порядку. Может быть, ты думаешь, что я буду делать тебе поблажки? Сильно ошибаешься. Мы ведь не в игрушки играем.

Может быть, учитель Мимидичков был раздосадован главным образом разбитыми окнами, сыростью, выщербленным полом, ободранными стенами и только вымещал все это на нас?

Он выполнил свою угрозу, и скоро мне стало ясно, что я очень слабый ученик и, если так будет продолжаться дальше, я останусь на второй год. Мой отец меня разбаловал, но теперь этому пришел конец. Кто опаздывает каждый день, на каждый урок? Милко Богданов. Чья тетрадка самая грязная? Его же. Кто не решил задачи? Все он же. Так продолжаться не может. Мы ведь не в игрушки играем!