Вдруг Мехмед мотнул головой в левую сторону и сильно прижал ее к груди Силача, против сердца. Силач тяжело дышит. Мехмед отскакивает.

Игра начинается снова. Оба борца ходят по кругу один против другого, хлопают ладонями, подкарауливают друг друга, как волки близкую добычу.

В следующей схватке в затруднительном положении оказывается Силач. Мехмед обвил правой ногой его левую, а руками обхватил его поперек туловища, так что руки Гюро оказались в бездействии. Он делает отчаянные попытки освободиться, и вдруг ему удается взметнуть руки на шею Мехмеда и пригнуть ему голову вперед и книзу. Оба едва дышат, глаза у них налились кровью, колени дрожат, но борьба не может прекратиться, пока один из противников не будет положен на обе лопатки.

— Браво, Гюро! — раздаются отдельные голоса.

Люди так увлечены борьбой, что, если бы у них над головами раздался пушечный выстрел, они не услыхали бы. Навалившись друг на друга, задние на передних, все смотрят, затаив дыхание, и советуют:

— Не так! Хватай за ногу! Бей под ложечку! Оторви ему голову!

— Глянь на него, ну и помак! Худой, словно щепка, а какова сила!

При одной неудачной хватке Гюро бабка Мерджан-ка заметила по адресу Мехмеда:

— Этот поборет нашего-то…

Мы пробрались в передний ряд. Я и Тошо опустились на траву, потому что плетенки лука давили нам на плечи, а Христоско присел на корточки, как потребовали задние ряды из-за его высокого роста. Гусь время от времени лениво гоготал у него в руках. Христоско положил его на траву и, если тот начинал шевелиться, прижимал к земле.

Оба бойца разошлись, чтобы снова сцепиться.

У каждого задача обхватить противника поперек туловища.

Гюро Силач подобрался к Мехмеду сзади, схватил его за руки и крепко прижал их к себе, так что Мехмед не мог ими двинуть. Но и руки Силача тоже не свободны, а противник делает отчаянные попытки вырваться, но только беспомощно дергает кистями рук… Оба борца наклоняются, выпрямляются, топчутся на одном месте, пытаются дать друг другу подножку, но это не так просто, и они пробуют все новые приемы борьбы.

— Держись, Мехмед! — раздаются голоса, как всегда сочувствующие тем, кто попал в затруднительное положение. — Присядь!

Видимо, это наилучший прием в данный момент, потому что Мехмед делает ловкое движение, как будто приседая, и, мгновенно вырвавшись из объятый Силача, поворачивается и хватает его за ногу. Силач стоит на одной ноге, но это не беда, так как он крепко держится за Мехмеда и старается освободить ногу. Это ему удается. Тогда он хватает противника поперек туловища и хочет поднять его на плечо, чтобы таким приемом закончить борьбу. Но Мехмед не дается — он ловок, как пантера, и, хотя Силач крепко его обхватил, он вдруг вырывается и неожиданно падает на землю, увлекая за собой и Силача. И вот они начинают кататься по траве, но так, что ни один из них ни разу не прижат лопатками к земле; если у того, кто внизу, приподняты плечо и голова, он не считается побежденным.

Все это сопровождается громкими криками:

— Браво, Мехмед! Сверни ему голову! Чтоб не зазнавался!

Бабка Мерджанка:

— Ведь я вам говорила…

Но в последний момент Силач напряг силы, и вот он, только что находившийся внизу, внезапно очутился наверху, крепко схватил Мехмеда и прижал его к земле. Это произошло так быстро, что публика ахнула и онемела. Даже про аплодисменты забыли, и только когда Силач двинулся с шапкой в руке собирать деньги, из толпы понеслись крики:

— Эх! Ну и сила, я тебе скажу! Заманивал, заманивал, да и пригвоздил! Это тебе не помак!

— Помак — дурак!

Правильно говорит пословица: горе побежденному.

Сконфуженный Мехмед поднялся на ноги и начал стряхивать соломинки со своих синих, уже побелевших домотканых шаровар, ударять без нужды по рукам и бедрам, а потом, подскакивая на своих длинных ногах, направился к другим борцам, которые натирались маслом, готовясь принять участие в состязании.

— Помак сильнее, — сказал Христоско, — но ему не хватает ловкости.

— Эх, Мехмед, Мехмед, обманул ты меня! — бормотала бабка Мерджанка и, обернувшись к тете Йовке и Христоско, добавила: — Нет, я вам скажу, помаки хорошие люди. Дурными словами не ругаются, не крадут, не лгут.

Христоско бросил в шапку Силача несколько медных пятаков, и мы поднялись.

Солнце безжалостно печет. И вот мы опять среди лотков, качелей, шашлычных. Люди кругом толкаются, разговаривают, торгуются, закусывают. На широкой площадке танцуют хоро. Барабаны, кларнеты, скрипки, раздирая воздух своими хриплыми звуками, господствуют над общим шумом и говором. Музыканты — цыгане, веселый неприхотливый народ, некоторые из них, называемые "христианскими цыганами", живут оседлой жизнью, батрачат, другие кочуют табором из села в село, зарабатывая на жизнь разными способами: выделкой корыт и веретен, музыкой, мелким воровством…

Бабка Мерджанка встретила здесь родню из Арапова, из Катуницы, из Тополова… Объятия, поцелуи, восклицания; расспросы о том о сем, о детях, о стариках, о снохах, о зятьях… Тетя Йовка тоже увидела нескольких своих знакомых и разговорилась с ними. А мы с Тошо, нагруженные луком, стоим и ждем. Ждет и Христос ко с гусем в руках.

Входим в монастырский двор… Большая его часть позади церкви. Двухэтажное здание с просторными террасами — здесь живут монахи и игумен.

На дворе, за низким дощатым столом сидит широкоплечий монах в белой суконной скуфейке и в домотканой темно-коричневой рясе. Он записывает в старую конторскую книгу, разграфленную красными и синими линиями, имена жертвователей в монастырь. Последние ждут своей очереди, стоя в длинном хвосте…

В глубине двора собралось порядочное количество овец и баранов. Это, как сказал Христоско, для спасения души, от некоторых людей, в ком заговорила совесть, — они жили неправдой, грабили чужое имущество, изменяли, творили насилия над своими ближними… И вот теперь обеспечивают себе теплое место на том свете.

В стороне таращит глаза целое стадо индюков, индюшек, гусей и кур — это традиционные пожертвования во исполнение обряда. Но и тут, разумеется, основная цель умилостивить святого, чтобы он в случае нужды где-нибудь там походатайствовал…

Возле стола, за которым сидит рослый монах, лежат мешки с пшеницей, кукурузой, фасолью, чечевицей и другими сельскохозяйственными продуктами. Тут же толчется в качестве помощника молодой послушник, двадцатилетний юноша с черными горящими глазами, свежим лицом, с черной Христовой бородкой и длинными черными волосами. Он чрезвычайно стесняется женщин. Принимая дары от женщины, он весь заливается краской, смотрит вниз и готов провалиться сквозь землю, потому что его учили: женщина есть воплощение самого дьявола…

— Ты что принес? — обращается рослый монах к невысокому смиренному крестьянину в новой, почти ненадеванной одежде.

Это говорится строго повелительно, как должнику, который просрочил уплату долга.

Крестьянин вытаскивает из-за пояса длинный полотняный кошель, развязывает его и медленно шарит на дне, где позвякивают деньги, вынимает оттуда золотую монету и подает ее со словами:

— Вот, отче, наполеондор — старуха моя жертвует… Больная несколько лет… может быть, говорит, святые люди помолятся за мое здоровье…

Отче берет наполеондор и долго его осматривает то с одной, то с другой стороны, словно хочет удостовериться, не фальшивый ли. Потом прячет его в карман рясы и с видимым удовольствием говорит:

— Ну как же… Пусть не сомневается… Братия помолится… Господь поможет… А теперь скажи, откуда ты, как прозываешься?..

Когда пожертвование записано, человек, видимо успокоенный, отходит, все еще продолжая завязывать кошель, и наконец засовывает его за пояс.

— Следующий, — вызывает святой человек, не отрывая глаз от конторской книги, куда он размашистым почерком записывал имя жертвователя.

Приближается молодая женщина с тяжелым мешком, который она опускает возле стола, и смущенно прячет руки под передник, словно не зная, куда их девать.