С брони танка соскочил боец в ребристом шлеме, взял командира под мышки. Подоспел второй танкист, и они бережно унесли лейтенанта с собой.

Все это произошло в считанные минуты, которые показались Наташе длинными часами.

Когда фашистские самолеты стали делать второй заход, на платформах не осталось ни одного танка. Лишь под откосом горбилась танкетка, которая во время прыжка перевернулась и свалилась башней вниз.

Краснов весь корчился от страха, но бежать не мог: начальство было тут, да и командарм сам следил за операцией. Зато с большой прытью бросился Демьян Митрофанович к паровозу, когда последний танк покинул платформу.

•— На перегон! Живее!

Под свирепый вой вражеских самолетов Листравой толкал вагоны в непроницаемую тьму. Его сменщик-машинист был ранен в первый же заход бомбовозов.

Неподалеку рванула бомба, тонко пискнули осколки. Листравой невольно втянул голову в плечи. Краснов вцепился в поручни, съежился. «Вот так всегда, — лихорадочно думал он. — Солдаты уже в безопасности. А мы?.. Что так ползет Листравой?»

Натруженно вздыхал паровоз, словно устав от беспрерывной канители. Машинист сверху глядел на Краснова: «Исправляется, даже болтать недосуг». И он не испытывал к нему неприязни. Собственно, что им враждовать?

В воздухе стало темным-темно: погасли все «фонари». Утихла стрельба, налет кончился.

Наташа услышала шаги. Это был Хохлов.

— Ладный сабантуй, — проговорил Парфен Са-зонтыч. — Телефон как?

Из темного проема дверей появился Илья. Он рассказывал о своих безуспешных попытках найти лазутчика. Наташа не узнавала его. Голос парня стал суше и резче, в движениях появилась какая-то сдержанность и отчужденность, будто они и не были раньше знакомыми, не пели вместе песен, не говорили о любви.

В землянку вошел Краснов, усмехнулся:

— Скажи, пожалуйста, телефон работает!

— А что же тут особенного? — обидчиво ощетинился Хохлов. Ему не хотелось, чтобы Пилипенко подумал, будто связь работает плохо.

— У вас всегда так: сыро — утечка, сухо — контакты теряются. — Довольный собой, Краснов рассмеялся. Его только что похвалили командиры, и он подобрел.

•— Старо, Демьян Митрофанович. Пойдемте, провожу. — Хохлов поднялся. — С испугу не заблудились бы…

— Не слепой. Без поводыря обойдусь, — буркнул обиженный Краснов.

А Илья взял его под руку, лихо засвистел и вывел из двери.

Краснов вырвал свою руку.

— Всё дурачитесь, товарищ Пилипенко?

— Все дурачусь, товарищ Краснов.

Наташа подтянула фитиль коптилки и вышла к стрелкам, где отрывисто гудел паровоз. Ей показалось, что звезды на небе настороженно щурятся и в них есть что-то от взгляда Пилипенко — холодное, слегка нахмуренное, но манящее.

Немцы, должно быть, знали о подготовке предстоящего наступления: на отдельных участках они ожесточенно атаковали наши части, теснили их, непрерывно вели беспокоящую разведку боем. Линия фронта придвинулась к Единице, и станция оказалась в полосе обстрела тяжелой артиллерии. Канонада гремела ежечасно. Немцы засыпали станцию снарядами. Обстрел усилился настолько, что нарушились маневры. А эшелоны шли. Их надо было пропускать через станцию, успевать в короткие промежутки затишья развозить вагоны по складам.

Чтобы оперативнее устранять повреждения, Фролов создал небольшие ремонтные бригады, которые дежурили в самых ответственных местах станции: у стрелок, на кривых участках колеи. В эти группы входили все свободные от работы железнодорожники и бойцы комендантского взвода.

— Не остановить движение — такова сейчас цель, — пояснил Фролов. — Выстоять! Пропустить без задержки грузы к фронту. Ведь наша линия — единственная…

При выходе со станции, где путь поднимается на высокий откос, сидели Пацко, Хохлов и солдат Перов. Они укрылись в глубокой воронке: отдыхали после тяжелой работы по восстановлению стрелки.

Солнце щедро светило с безоблачного неба. Над землей дрожало марево испарений.

Хохлов достал кисет, свернул самокрутку. Прикурив, закашлялся, хватаясь за грудь.

— Легкие простудил, или табак — дерьмо.

Стрелочник Пацко, потирая натруженные мозолистые ладони, мечтательно говорил:

— Понимаете, у себя там был штатным ходоком в амбулаторию. Раз по пять в месяц ходишь, бывало, на прием: тут колики, там в пояснице стреляет, суставы ноют, сердце останавливается, сон пропал… Врачи, естественно, вокруг тебя увиваются. Чистота, обхождение, вежливость, даже на стенках об этом самом нарисовано. А ты сидишь себе в кресле, как фон-барон какой-нибудь монгольский, и хворости свои поясняешь.

Пацко сел, почесал за ухом, тронул жидкую бородку и усмехнулся, должно быть, очень довольный той жизнью.

— Зубного только и боялся: больно, думаете? Не больно, а ругался он здорово… Теперь все боли куда-то подевались. Хоть бы для смеха чих какой напустился…

— Нервы потому что натянуты, — сонно отозвался Перов.

— Симулянт, значит, был? — полусерьезно пошутил Хохлов.

— Это ты брось, — остановил стрелочник. — Ради своего удовольствия ходил, а не за освободительным листком…

— Обмундирование сменить бы, парит, — вздохнул Перов, перекатываясь в тень.

На краю воронки появилась Наташа, спросила о Фролове.

На стрелке грохнул снаряд, швырнув куски земли. У Наташи с головы свалилась пилотка, покатилась к ногам мужчин. Хохлов подал ее девушке.

— Порвалась! — Наташа ахнула, рассматривая пилотку.

— Осколком, ей-ей, осколком! — воскликнул Пацко, с детским любопытством разглядывая дырку на пилотке. — Поменяемся, Наташка? Ушанка новая, смотри.

— Перекусить бы… — Перов пфищуренно посмотрел на высокое солнце.

— Еремей, сбегай-ка в свою «оранжерею», — смеясь, попросил Хохлов.

Солнце перевалило за полдень. Сухой ветер носил мелкую пыль. Над Единицей не переставал куриться мутный сизоватый дым: тлели раз; валины, и никто их не тушил — одни восстанавливали станцию, другие пропускали поезда.

В багряной дымке кружились вороны, разыскивая в руинах съестное. Обстрелы и бомбежки выгнали скворцов подальше от города. Изредка случайная птица пролетала над выжженным: поселком, тревожно пищала, металась в небе, пугаясь дымного марева, серых пепелищ и жаркого воздуха.

Запустение…

Во всем поселке редкими пятнами зеленели уцелевшие тополя да искалеченные вишневые деревца. Буйный лопух выбивался из-под кирпичной крошки.

А четыре пути как заколдованные светились серебряными нитками. Их рвали снаряды, корежили бомбы. Люди тотчас латали путь — заменяли рельсы. И поезда шли…

Пацко брел на свой огород. Он решил собрать первый урожай: паек скуден — подвоз продуктов нарушен. Обладателем огорода Еремей стал весной. Хозяева, вероятно, уехали или погибли, а беспризорная земля зарастала травой. В свободные часы он полол грядки. При налетах горевал: не попала ли фугаска на огород?.. Здесь, среди обломков дома, Пацко отдыхал: любил повозиться с растениями, восторгался каждым вновь проклюнувшимся листиком. И его старания не пропали: грядка зазеленела— лук щетинился нежными стрелками.

Удивит он друзей сочным луком. Что такое?.. На мягком грунте хранились отпечатки сапог…

Пацко огорчился, аккуратно ощипывая зеленые перья и косясь на чужие следы. Сокрушался, что самые большие стебельки уже кто-то сорвал. Ругался последними словами. Его это так расстроило, что на обратном пути он охал, как от зубной боли.

Приятели встретили стрелочника радостными возгласами. Устроились под откосом на сваленном столбе: быть ближе к работе. В луже помыли руки. Перов резал на равные части хлеб.

— Позовем Иванову? — спросил Хохлов, открывая банку консервов.

— А чего ж? Тоже с утра не ела девка. — Перов опять стал делить хлеб. Позвали Наташу, угостили ломтиком.

— Принимайте в компанию! — Мошков спустился с насыпи и не замедлил взять хлеб. Посолив, стал аппетитно жевать. Пацко и его угостил луком.

— Если бы тогда, помните, не раскупорили склад снарядный, — говорил Мошков, — сейчас бы сорвали весь подвоз.