— А вы почему же не в партии?

— В душе я, почитай, партейный, Павел Фомич. Беда, устойки маловато: все в глаза ляпаю. Непорядок попался — режу напрямик. Кому понравится? Должно быть, пудовую свечку у нас там заказали начальники: уехал с глаз, может, не вернется… Дудки, вернемся!

— Обязательно вернемся, Александр Федорович!

— Вернемся да еще настырнее будем. Война подкует.

После бани Краснов послал Илью и Цыремпила за хлебом.

— Тронут вашей любезностью, папаша! — прокричал Пилипенко, вскакивая в кузов машины.

Пекарня размещалась на самом краю городка. В мглистом рассвете лучи фар выхватили ее покосившиеся грязные двери, вывеску, поленья, сложенные у стены.

— Свет выключай, антихристы! — закричал, появляясь в дверях, низенький широкоплечий человек в белом халате. — Гаси свет, кому говорю, лихачи нечестивые! Кто вас только родил и зачем?..

— Чтобы получить у вас хлеб вот по этому наряду, — живо отозвался Пилипенко, выпрыгивая из кузова на землю, подал пекарю бумагу, заверенную круглой печатью.

— Ну зажги же свет, апостол царя небесного! — потребовал пекарь, силясь в темноте разглядеть буквы. Убедившись в правильности документа, развел руками:

— Нету. Не готов, братцы, хлебушек.

— Проверим.

Илья легко отстранил пекаря и вошел в помещение. За ним хотел пройти и Цыремпил, но пекарь загородил дверь.

— Стоп! Вход посторонним запрещен! Свет, свет гаси!

Шофер выключил фары.

— Значит, без хлеба оставил нас, апостол? — Илья оттолкнул пекаря от дверей. — И кого оставил? Сибиряков! А где-нибудь в заначке не спрятал? — Пилипенко выразительно подмигнул. — За иконой, к примеру, в углу?..

— Счастье твое, что ты сибиряк. Показал бы я тебе заначку, лупоглазый нехристь!

Пекарь захлопнул дверь, звякнул крючок, кинутый в петлю.

Друзья стали совещаться. Батуев постучался в дверь.

— Сказал вам: «Нету!» И нечего дверь ломать, — сердито загремел голос пекаря.

— А сколько ждать?

— Час.

— Ждем, — тихо сказал Пилипенко и неожиданно закричал: — Вася, заводи машину! Ну его к черту!

А сам тихонько подошел к двери. Шофер завел мотор, не понимая Пилипенко.

— Есть кто живой? — басом, изменив голос, спросил Илья, барабаня ногой в стенку. — Эй, откройте!

Стукнула задвижка: Пилипенко распахнул дверь.

— Прошу прощенья! Где бы нам погреться? — на-

ивно спросил Пилипенко, по-ястребиному глядя на пекаря и улыбаясь.

— С бани только что. Заходи, ребята. Папаша в гости зовет!

Шофер заглушил мотор и вместе с Батуевым прошел в помещение.

— Без хлеба возвращаться нельзя, — говорил Илья, снимая телогрейку. — Так ведь, папаша? Так. Боевое задание получил — умри, а выполни.

Не дождавшись ответа, предложил:

— Скидывай телогрейки, ребята! Граммов по триста корочки не найдется с мякушкой? А, отец?

— Это черт знает что такое, прости меня грешного! — возмутился пекарь, убирая со скамейки черные продолговатые формы. — Грабители вы окаянные…

Над станцией занималось утро, бодрое, румяное. Рассеивалась сизая дымка. За оградой пекарни открывалось увалистое поле, ряды колючей проволоки на колышках, противотанковые ежи.

Заалело полнеба. Голосили одинокие петухи в каменном буреломе. Утробно ревел гудок.

— Продолжай, дядька, — просил Пилипенко, выслушивая рассказ пекаря и отрезая новый кусок душистого хлеба.

— Так вот я и говорю, — охотно отозвался пекарь, — пришли недавно наши. Один полковник и заявляет: «Хлеба давай, старина. Немца мы шугнем в два счета. Что же это у вас все драпака дали?..» И так это выругался, что даже мне легко на сердце стало. А вправду, начальство поуехало, больше мелкие командиры вертятся, отбиваются да эвакуацию-ма-тушку учиняют… Ну, и солдаты, безусловно, тут как тут. Без солдата ни одно дело не обойдется… Да, полковник хлеба просит, а во двор, вона туда, машина въехала, и покатая крыша на ней под брезентом топорщится. За полковником и другие командиры сгрудились. Дал я им хлеба. И полковник ломоть жует да все удивляется: мол, почему я не убежал до сих пор? Только-то они отъехали, слышу, ка-а-ак шарахнет! Немца, значит, погнали! Да. Потом меня в главный штаб потребовали… Мне за тот хлебушек награду прицепили.

Пекарь снял фартук. На замасленной гимнастерке поблескивала медаль «За боевые заслуги».

— Потому, говорят, как ты, Феофан Карпыч, верно служишь армии и флоту.

Пилипенко пощупал медаль, серьезно попросил:

— Извините нас, пожалуйста, Феофан Карпыч, за нахальство наше.

— Хо-хо-хо! Нахальство… — Пламя маленькой коптилки заколыхалось от басовитого хохота пекаря. — Какое там к шуту нахальство, ежели народ хлеба ждет. Не для себя же… Смелый там найдет, где робкий потеряет, чада мои… Ну, расселись!. Пора честь знать. Живо!

Шофер и Цыремпил носили горячие буханки хлеба. Пилипенко перегибался через борт, принимал хлеб, укладывал его на брезент. Над машиной курился легкий пар.

Послышался далекий звук самолета. Высоко в небе, серебристо-голубом и чистом, заструилась белая тесьма. Она медленно удлинялась, будто разматывалась с невидимого клубка. Ударили зенитки.

— Фриц, — определил пекарь.

Ребята переглянулись, замерли в нерешительности.

— Ну, псаломщики! Чего рты разинули?

Батуев заспешил к пекарне, а робкий шофер оказался в кабине и зачем-то завел мотор.

Зенитки били часто и громко. Подали свои голоса и пулеметы. Где-то рядом, позади пекарни, зло и хлестко затрещали скорострельные пушки.

Илья, засунув руки в карманы телогрейки, удивленно смотрел в небо на разноцветные следы снарядов. Зрелище не пугало его. Шофер спрятался за поленья, так и не выключив мотор. Батуев, швырнув буханку в кузов, юркнул под машину. А Илья все так же глядел в нёбо и по-прежнему не испытывал ни малейшего испуга.

Вражеский самолет вильнул за тучку. Зенитки рявкнули раз-другой и умолкли. Слышно было только

• подрагивающее урчание автомобильного мотора.

— Ну, сибирячки, навоевались?

Морщинистое лицо пекаря улыбалось.

— Носите хлеб!

Закончив погрузку, сели отдохнуть. И тогда Цыремпил печально сказал:

— Полковник, говорите?.. У меня брат полковник. Под Вязьмой лежит. Отец написал…

— Горе, оно кого краем коснулось, кого до сердца достало, — отозвался пекарь.

Скорбь товарища передалась всем: сидели притихшие, молчаливые.

На прощанье Феофан Карпыч заботливо напомнил:

— Спешите. Одна нога — здесь, другая — там. Духом! Как бы не того…

Он приветливо протянул сухую, жилистую руку. Ребята пожали ее и кинулись к машине.

Через несколько минут они были у своих землянок.

Фролов осматривал станцию и размышлял о стойкости ее защитников. Живого места не найти на Единице, а люди еще до них умудрялись пропускать поезда, подавать вагоны почти к самой передовой линии. Три железнодорожника были на всю станцию, но работа шла, грузы не задерживались. Останься, кажется, один этот нескладный комендант, и даже тогда бы жизнь на путях не замерла. Потери слишком велики. Умирают лучшие, гибнут на работе, на отдыхе, в подвалах. Давно ли они сюда приехали, а уже две братские могилы.

Задумавшись, Фролов углубился от путей в развалины поселка. Он с утра собирался посмотреть, как живут люди.

— К нашему шалашу, товарищ начальник, — окликнул его связист Хохлов. Он выметал мусор из подвала.

— Устроились?

— Получилось. Темновато малость, да зато над головой бронь надежная.

Неказистый Пацко легко внес в подвал доски, отряхнул ватник.

— Марфа твоя, поди, на мягкой перине нежится, Еремей, — вмешался в разговор кареглазый, с широким носом стрелочник — друг Пацко. Он раздобыл где-то соломы, мятой, будто вытряхнутой из матраца.

— Тише вы, умножатели рода, — раздался из угла недовольный голос Ильи Пилипенко. — Людям на работу скоро.

— Пацко, тебе дать соломы, или ты до Марфиной перины дотерпишь? — тише, но так же озорно спросил Хохлов.