— Позволь, мамаша, помогу, — Юрий указал на горбовик.
Женщина вскинула на него удивленные слезящиеся глаза. И в них Юрию почудилась хитрая насмешка.
— Ладно, сама как-нибудь. Благодарствую.
Это усилило подозрения Прохорова: дело нечисто! И он загородил старухе дорогу.
Из-под гнилой колодины выпорхнул черный с красной грудкой дятел. Крикнул что-то свое сварливо и стрелой улетел в гущу осинника искать новое убежище от дождя. Кто его спугнул? Юрий настороженно проводил дятла глазами.
Ульяна покачивала взлохмаченной головой.
— Сам-от заморозился, сердешный. Ишь, пар-то дымит, как на загнанной лошади. А я привычная. Десять таких-то, как ты, соколик, поставила на ноги. Втянулась в тягости-то...
Юрия раздражала говорливость Ульяны, ее медлительность. Но без нее Прохоров не мог уйти: солдат теперь не сомневался, что она причастна к тревоге. И он строго поторопил:
— Поживее, мамаша!
— Хорошо, солдатик, хорошо, — говорила женщина, освобождая затекшие плечи от громоздкого груза. — Притомилась, ты угадал. На работе вчера, чай, тридцать верст оттопала. До ягодных мест пятнадцать километров считается, а хоженых все двадцать наберутся. За сутки полсотни километров наберется. Это как? В мои-то лета...
Юрий с силой тряхнул горбовик: проверить. Внутри мягко пересыпалась ягода. И Юрию почему-то стало веселее. Он приветливее глянул на старую женщину, вдел руки в лямки и с трудом взгромоздил ящик на плечи. Солдата качнуло.
— Ружьё давай-ка мне, — сказала Ульяна.
Прохоров снова насторожился в душе.
— Оружие? Не положено!
Пошли молча. Не удержавшись, Юрий с грузом сбежал по крутизне и попал в воду выше колен, сердито побрел на сухое. Старуха мелкими шажками спускалась следом.
А дождь лил и лил... Ручей вернулся в узкое русло, зажатое меж отвесными скалами, пенился, бурлил, бубнил, как в бочке. Ветер по-прежнему неистовствовал вверху. Но Юрию стало теплее: горбовик грел. Подозрительность сменилась в нем жалостью к натруженной женщине. Станет такая хилая старуха ввязываться в опасные переделки! Юрию было совестно за свои страхи и сомнения.
— А чего в шалаше не переждали погоду? — спросил он участливо.
— Завтра утром на дежурство... Да, по правде сказать, компаньоны не приглянулись...
Юрий шел весь в напряжении: горбовик вдавливал его в землю. Сгущались синеватые сумерки, нужно было не потерять провод. По расчетам Прохорова, до контрольного поста оставалось километра два. Но бежать теперь он был не в силах, да и попутчица не поспела бы за ним. Услышав отзыв старой о мужчинах, он стал внимательно следить за ее словами.
— Заметила, у всех троих совки новенькие, видать, не бывалые в работе доброй, — сипло, с перерывами толковала женщина, семеня рядом с Юрием. — Главное, ручки полые — жесть в трубочку скатанная. Незадачливый, думаю, человек мастерил: в рукоять-то надо деревяшку. Ягоды когда наскребешь, ручка равновесие придает. Рука устает меньше. Говорю это им по-хорошему. А они быстро так зыркнули друг на друга: мы, мол, сильные. И вправду, бычиные шеи...
Солдат с обостренным вниманием слушал попутчицу и не спускал глаз с провода. Линия все по-прежнему тянулась по деревьям, то ныряя под кручи, то выпрямляясь на пологих спусках.
— Под утро по нужде выползла из шалаша. Светать стало. Слышу, внутри вроде всполошились: «Где старая?» Думаю себе, заботливые попались. Вдруг зло так: «Выдь, без шуму чтоб!» «Варнаки беглые!» — ахнула я. Да к костру, сучьев смолевых набросала. И вроде мне треск в лесу примерещился. Только ют варнак выглянул из шалаша, я и скажи: «Идет кто-то! Слышь, валежник ломает?» И остальные заспешили в ягоды, а до того завтракать собирались. А тут — ты...
— Что же вы мне тогда не сказали? — упрекнул Юрий. «Так вести себя могли лишь опасные люди»,— подумал он.
— Их трое, ты один. Я не в счет. А может, мне и приснилось? Я баба. Жизнь-то мяла, терла, кидала по ухабам без жалости. Десять детей было, солдатик, десять, как пальцев. Семь сыновей и три дочери. Веришь, сердешный, сядут, бывало, за стол: тазик со щами на середку-, а мало — два! Черпают ложками: где же каждому тарелку? Все рабочие, все едоки. Семья большая, а пошла на распыл... Старшую дочь в Бичуре кулаки порешили, когда против нашей власти бунтовали в тридцатом году. Она, дочь-то, смело учила семейских казаков новым порядкам. Другую Байкал прибрал: рыбачкой ходила. В шальной баргузин замотало...
Старуха перекрестилась, догнала Юрия, тронула его за плечо:
— Давай, сынок, понесу. Тяжелый, поди, пуп трещит?
— Ладно. Поспевайте. У меня дело спешное, — хрипло отозвался Юрий, широко шагая по воде: ручей залил тропу во всю ширину.
— Помоги тебе бог! Так вот, сыновей у меня было семь, и один за другим на войну ушли. Получила шесть похоронных... А красавица Груня на японца отправилась в сорок пятом. В дальнем китайском городе сложила русую голову. Вот и остался один Сократ, кочегаром на паровозе.
— Сократ? Выдумают же! — Юрий даже приостановился от удивления.
— Мой это покойник все... Нравились ему непонятные имена. Я ему — Елисеем назовем. По-русски, крещеное имя. Ласковость в нем. Нет, заладил: мол, Сократ — самый первый был насупротив бога. Мой-то попов недолюбливал, не переносил их... Твердо держал семью. Крутенек был, что зря говорить. И Сократ в него удался, в отца родненького. Вот видишь?
Старуха тронула скулу. И чтобы Юрию было лучше видно, повернула к нему лицо.
Прохорову открылись совсем другие, чем прежде, глаза: быстрые, с живой лукавой искоркой.
— Он стукнул, Сократ, в сердцах, ненароком. Подвыпивший, значит...
Юрий, занятый своими думками, придавленный тягостной ношей, промокший до нитки, не хотел и рта раскрывать. Но, услышав чудовищное для него признание, не удержался.
— Сын ударил?! — возмущенно воскликнул он. — Какой подлец!
— Не приведи бог никому такие страсти. Драчливый удался, прости господи. В отца пошел: буйне-хонек!
Юрию теперь казалось понятным, почему старая женщина отчаялась в такую ненастную погоду пойти в тайгу: нужда погнала. Солдат шагал и все думал, как он расскажет товарищам в роте о Сократе, как они пошлют делегацию в паровозное депо, будут стыдить непутевого кочегара...
— Отец удалой был. Работал умеючи. Мастера такого по печкам во всей Сибири не сыскать. Выпивал.тоже ладно. Ну, когда в меру... Пройдем, быва-лоче, по кругу с ним — земля качается. Весь город сбегался. Ловок был, строен, что напрасно говорить. До сих пор в депо помнят... «Уля ты моя, ненаглядная, Ульяна Федоровна, свет в окошке, — говаривал мой-то, когда трезвый. — Кровинушка моя живучая. Вырастим детей да будем ездить к ним по гостям. В десять мест. Года не хватит...» А сам под Смоленском как лег стрелять по немцу, так и не поднялся. Вот и осталось у меня дитя одно, былинкой. Ездить не надо, под боком...
Старуха горько усмехнулась, заправила седые волосы под платок, догнала Юрия.
— Давай горбовичок. Хватит.
Прохоров отмахнулся: его потрясла трагедия этой женщины, рассказанная ею с такой спокойной, давно перегоревшей болью. И тем большее вызвало негодование поведение Сократа. Нет, Юрий не оставит его в покое!
— Замаял тебя ящик мой. Давай хоть пот сотру.— Ульяна Федоровна достала из пазухи кусок марли, видно прикрывала лицо от комаров, и осторожно вытерла лоб, нос, подбородок Прохорова. Что-то вспомнив, скривила губы в усмешке:
— Мой-то Сократ намедни: «В народную дружину запишусь». Да кто ж его, дуралея, примет? Приструнили их, выпивох. Да ведь водка — дело давнее. Запретить не шутка. Запретное, оно всегда слаще. Как устроен мущина: водка, мол, позволительна! В меру, конешно... А супротив горьких пьяниц ополчиться, чтобы не они нам проходу не давали, а честной люд буянам проходы чтоб загородил. Сократ-то тише стал. Вот в армию спроважу, обломают бока небось. Отешут голубчика.
— Да, мамаша, в армии дисциплинка!
Старая женщина, перебираясь по тоненькой жердочке через разлив, сорвалась и очутилась по колена в воде. Стремниной ее сбило с ног. Юрий поспешил ей на помощь. Вывел на бережок. Ульяна Федоровна отжала низ юбки. С участием посматривала она на утомленного солдата.