— Извини… — смущенно проговорил дед Василий. — Ладно… Ну, не моряк… Официант я…
— Я никогда в жизни не стал бы дружить с официантом. Они все мошенники… Берут чаевые… И на вас жалко смотреть… Несетесь, а ноги расползаются, как на мокром стекле…
Дед Василий досадливо усмехнулся:
— Насчет ног не твоя забота… А за то, что обманул, извини. Без зла я… Хотел тебе угодить. Я сам, когда был мальчишкой, любил дружить с моряками. А чаевые берет не всякий…
— Все равно обманщик! — продолжал Глеб со злостью. — Все люди как люди… Строят дома… Делают разные вещи…
Старик долго молчал. Может быть, и прав мальчишка. Он, дед Василий, ничего не оставит после себя. Ни дома. Ни дерева. Ни башмаков на резвых ногах ребенка. Ни рубахи на плечах юноши. Ни колоса в поле.
— Хватит болтать, лучше нам разойтись, — наконец тихо произнес дед Василий. Он вынул из кармана часы. Вид у него был такой, словно он хотел преподнести их Глебу, но, по-видимому, передумал и положил их назад в карман.
— Больше ко мне не приходи, — сказал он.
— И не приду. Подумаешь, какое счастье потерял!
Дед Василий вернулся в ресторан. Убирая столы, он думал о своей профессии. Он работал честно. Никто не может на него пожаловаться. А тут Глеб… Жаль, что он, дед Василий, так нечаянно посмеялся над мечтой мальчика.
Скоро осень. Она войдет в раскрытые окна домов, и стены комнат запахнут влажной морской солью. А ветер? Он, как скряга, начнет перебирать дрожащими пальцами первое золото листвы. И начнут свой перелет птицы…
Но осень не торопилась. Глеб вместе с дворовым пионерским отрядом помогал колхозникам убирать виноград на берегах Днестровского лимана. После работы братья Соколовы ловили в лимане раков, а девочки варили их в ведре. Жили в палатках, полных ветра. Отдыхали возле костра. Порой братья Соколовы вспоминали барк «Жемчужный», и все весело смеялись. Смеялся и Глеб… А на сердце у него было тоскливо.
Когда отряд возвратился в город, Глеб получил письмо. Оно было из больницы от деда Василия. Он предлагал Глебу помириться. Но Глеб разорвал письмо.
Старик вот уже целую неделю лежал в больнице, на койке возле окна. От синего предосеннего неба веяло тишиной. Дни были на славу, один лучше другого. Но чем выше становились серебристые облака, чем оранжевей над городом разливались зори, тем больше дед Василий томился вынужденным бездельем. Он не спал. Сидел возле окна и глядел на притихший город. Потом ходил по палате, всматривался в лица спящих больных, поправлял их постель, а тем, кто не спал, приносил чай.
Старика тянуло домой. Теперь он чувствовал себя лучше. Сердце билось ровно, без перебоев, и только порой тяжелели ноги.
Несмотря на протесты врачей, дед Василий выписался из больницы. Ему надо было бы отдохнуть еще неделю-другую, но он пришел в ресторан и приступил к обычной работе.
Все шло хорошо, дед Василий шутил, от всего сердца радовался приходу знакомых и даже выпил стакан шабского вина.
А к вечеру у него стала кружиться голова. Все плыло перед глазами, словно в тумане. Но людей он видел. Вот за столом слева спорит с кем-то бывший диспетчер порта Саенко, летописец всех судовых аварий. А дальше, возле оркестра, сидит крановщица угольной гавани Майя Фомина, девушка с каштановой челкой. Этой весной она, рискуя собственной жизнью, спасла тонущего в море мальчика…
И сейчас, проходя мимо, дед Василий ласково улыбнулся ей. Он продолжал работать и работал, как всегда, быстро, уверенно, никого не заставляя ждать лишнее время.
В одиннадцатом часу ночи дед Василий вдруг остановился посреди зала с подносом, на котором стоял кофейник. Было похоже, что старик заблудился… Он сделал вид, что слушает музыку, а сам мучительно напрягал память. Он забыл, кто заказал ему кофе. Забыл впервые в жизни. Он вытер похолодевшее влажное лицо салфеткой, шагнул и медленно опустился на пол с подносом в руках, так и не вспомнив заказчика кофе…
В день похорон с утра моросил дождь, но в полдень из-за туч выглянуло солнце. Гроб несли четверо сыновей старика, прилетевших из четырех больших городов страны, все рослые, широкогрудые люди. Гроб покачивался на их плечах и был похож на фелюгу, плывущую над серой пыльной мостовой.
Глеб шел за похоронной процессией. Он шел, сжимая в руке часы, подарок деда, которые ему вручил бывший диспетчер порта Саенко, и думал о смерти. Может быть, она, как падающая звезда, на миг высветлившая ночную даль? Может быть, она, как лист клена, что кружится на ветру осенью? Может быть, как парус без ветра? Звучала нежная печальная мелодия. А вокруг был океан золотого света — живой, безбрежный. Глеб вспомнил, как он разорвал письмо старика, и заплакал.
Вот и кладбище, все в зелени, охваченное тишиной. Могила. Горсти земли. И холм, покрытый цветами…
Сунув часы в карман рубахи, Глеб словно издалека слышал прощальные слова. Их произносил человек с длинными усами.
— Прощай, Василий… Ты был настоящим коммунистом… Ты служил людям… А служение людям — как свет солнца…
О том, что дед Василий коммунист, Глеб узнал впервые.
— Как свет… — всхлипывая, повторил мальчик, и, покидая кладбище, он понял, что люди, которых обслуживал дед Василий, ведут корабли, посылают ракеты в космос и строят жизнь на земле. Его старик всем помогал трудиться. Поэтому так добры и печальны лица людей.
Домой Глеб возвращался пешком, шел через весь город, позабыв о часах деда Василия. И неожиданно, уже на Привокзальной площади, он услышал их гулкое биение. Он остановился. Открыл крышку часов и чуть не вскрикнул от радости.
На внутренней стороне крышки рукой деда был выгравирован парусник — барк «Жемчужный».
Мальчик и чайка
Пока черепаха ползла к тарелке с зелеными стрелами лука, она раз десять останавливалась, испуганно оглядываясь по сторонам, так, словно весь мир со страшной враждебностью подстерегал ее.
Это всегда веселило Тимку. Ползущая к тарелке со своей любимой едой, она была похожа на дворничиху Петровну, грузную добродушную старуху, которой всюду мерещились жулики. Но сегодня Тимка даже не взглянул на черепаху. Одевшись, он осторожно прошел мимо старшей сестры Ларисы, спящей на диване возле открытого окна, и направился к морю. А море было близко, всего в каких-нибудь тридцати шагах от дома. Там, на песке у самой воды, сидели его друзья — Костя, Пашка и Вика.
Увидев Тимку, Костя поднялся и сказал:
— А Корольков не сдается…
Тимка не ответил. Он зло поглядел на соседний дом, выстроенный из какого-то странного кирпича. Оттуда донесся звук отпираемого засова, и на улицу вышел человек в чесучовом костюме, ведя на поводке мохнатую крымскую овчарку.
— Сам Корольков-старший со своей собакой Баскервилей! — насмешливо произнесла Вика.
Ребята не любили Королькова. Дело в том, что участок земли, на котором они решили построить шлюпочную мастерскую, Корольков объявил своей территорией.
— Всю рожу расквашу тому, кто возьмет в руки лопату! — еще только вчера пригрозил он мальчикам.
— Жулик! — убежденно сказал Тимка.
— И Федька весь в папочку! — добавил Пашка.
— Корольковых бояться — лучше не жить на свете! — Тимка вызывающе поглядел на кирпичное здание, предложил: — Давайте вечером начнем выравнивать площадку!
— А вдруг будет драться? — забеспокоилась Вика.
— Нас много! — сказал Костя и решительно сжал кулаки.
Ребята разошлись, похожие на шумливых, собирающихся в полет стрижей.
После завтрака Тимка помог Ларисе вынести во двор лохань с бельем к водоразборной колонке. Помощи от него пока не требовалось, и он вышел за ворота.
Небо Пересыпи с белой грядой облаков над заводскими трубами и мачтами кораблей полнилось тихими ветерками. Гостеприимно, как открываются морякам гавани, перед Тимкой открылись августовские, цвета пчелиных сот, дали. На душе было радостно и легко. И вдруг Тимка нахмурился. Он увидел у ворот Королькова свои любимые цветы, несколько светло-сиреневых бессмертников. Было обидно, что в такое светлое утро они распустились у ненавистного дома. Тимка подошел к ним, наклонился и, вырвав с корнем, бросил на дорогу. Пусть цветы не радуют взгляда Королькова…