— Совсем ты бесполезная, — осуждающе произнес Лешка.

Но, пожалуй, он был неправ. Ставок служил зеркалом небу. В него весело гляделись и чубатые, как детвора, камыши. Сейчас над ним проплывали лиловые облака. Лиловым стал и ставок, и вдруг что-то, плеснув в нем, золотисто сверкнуло и таким же блеском отразилось на Лешкином лице. Вынырнувший из воды молодой карпик нарушил покой ставка. В нем появилась жизнь. И он, Лешка, забросивший сюда мальков зеркального карпа в начале весны, творец этой самой жизни!

Мальчику хотелось петь. Но голоса у него не было. Он только протяжно, весело прокричал:

— Трам, трам, трам!

Затем, шумно раздвигая камыши, бросился к морю.

— Трам, трам, трам! — снова прокричал он. — Ну, вот и в ставке рыба… Ты, море, не задавайся!..

Над островом опускался вечер. Было тепло и тихо. Спал ветер. Спала вода. И Лешке даже показалось, что он видит голову спящей воды. У нее белое, как пена, лицо и длинные темно-зеленые косы. Нет, это только померещилось… Лешка рассмеялся. Но, вспомнив о своем близком отъезде, притих и задумался. Что ждет его в городе? Ведь здесь все — до самой малой песчинки — знакомо ему. И Лешка чуть слышно сказал.

— Прощай, Скумбрийный!..

Он сказал это морю, и чайкам — вещуньям рыбацкой погоды, и месяцу, и крабу, что вылез из воды, ворочая клешнями мелкий, как зерна гречихи, гравий.

— Прощай! — сказал он и далекой звезде, и длинному голубому лучу, скользнувшему вдоль берега.

Когда он вернулся домой, кот Фомка, рыжий, с белыми лапами, игриво бросился к нему из-под кровати.

Лешка, не обратив на него внимания, прошел мимо.

Море, всю ночь дышавшее на остров, оставило на нем свое дыхание в виде жемчужных капель на кустарниках скумпии. Дул восточный ветер левант — любимец деда. Здесь на острове у каждого был свой любимый ветер. Бабке Ксении нравился дующий прямо с юга, жаркий, соленый. А сердцу Лешки были любезны северные шумные ветры.

В десять часов утра к причалу Скумбрийного подошел катер «Бирюза». Лешка, обняв деда и бабку, с чемоданом на плече поднялся на палубу катера.

— Пиши нам, Лешка, не забывай, — сказал дед на прощание.

А бабка ничего не сказала. Она стояла на причале в своем новом платье, которое делало ее похожей на красивый яркий цветок, и вытирала платком бегущие по лицу слезы.

Зарокотал мотор катера.

— Эй, просуши глаза, бабка! — как можно громче закричал Лешка.

А теплая островная осень, словно какая-нибудь озорная рыбацкая девчонка, дразнила чаек стайкой-другой хамсы и, смеясь, заигрывала с волной.

Одесса встретила Лешку пестрыми флагами кораблей, заводскими гудками и грохотом якорных цепей.

Было четыре часа дня. В гавани и на кораблях менялись вахты. В наступившей минутной тишине мальчик и город как бы прислушивались друг к другу.

— Ну, здравствуй! — сказал Лешка.

Бам… Бам… Бам… — ответил город звоном судовых склянок, весело прозвучавших над гаванью.

Карантинная улица. Он нашел ее без труда. Вот и дом из красного кирпича, как объяснила бабка Ксения… Вход со двора, на второй этаж, по лестнице…

Полная синеглазая женщина лет сорока на вид, открывшая Лешке дверь, не то удивленно, не то насмешливо протянула:

— А, Лешка островной… Ну, входи… В этом чемодане все твои вещи?..

— Здравствуйте, — поздоровался Лешка. — Да, вещи все. А вы, наверно, моя мачеха?

Слово «мачеха» не понравилось женщине с синими глазами.

— Я — Зинаида Петровна. Запомни, — поморщившись, сказала она. — Идем, Жуков-младший…

Они прошли одну за другой две комнаты, заставленные шкафами, и вошли в третью. Там на матерчатом диване спал Лешкин отец в полосатой пижаме.

— Приехал твой… — с какими-то презрительными и недовольными нотками в голосе произнесла Зинаида Петровна.

Отец проснулся, зевнул и, поднявшись, подошел к Лешке. Обнял. А затем, боязливо поглядывая на жену, сказал:

— Она главная. Ты во всем слушайся ее.

— Хорошо. Буду, — ответил Лешка, разглядывая отца.

Лицом отец был похож на деда. Такой же лоб. Такие же глаза. Но ростом был на голову ниже, сутулый, узкоплечий. От него несло запахом подошвенной кожи, винного перегара и табака. Неужели он когда-то был рыбаком и выходил на лов в открытое море?

— Как там, на острове? — спросил он.

— Хорошо.

— По-прежнему сердятся на меня старики?

— Ага… Сердятся…

— Нашли тему для разговора. Идемте обедать! — прервала их Зинаида Петровна.

Обедали в кухне. Супруги ели молча, не глядя друг на друга и почему-то торопясь. Лишь один Лешка ел спокойно, удивляясь малому размеру тарелок цвета салатного листа. Не поешь Лешка с матросами на «Бирюзе», остался бы голодным.

— Жить будешь на кухне. Поставим раскладушку, — сказала после обеда Зинаида Петровна.

— А когда нас нет, заниматься можешь и в комнате, — милостиво разрешил отец.

Но Зинаида Петровна недовольно поглядела на мужа:

— Зачем же? И в кухне неплохо…

— Пусть в комнате, — повторил отец. — А то будет сидеть на кухне и не услышит, как кто-нибудь в дверь вломится… Забыла, как у соседей ковер унесли?..

Лешка улыбнулся:

— У нас на Скумбрийном никто не запирает дверей!

Зинаида Петровна подозрительно поглядела на Лешку и постучала по столу рукояткой вилки.

— Не запирают, — повторил Лешка. — А часы деда лежат на этажерке. И сережки бабкины изумрудные!

— Ступай на кухню, устраивайся… — переглянувшись с женой, снисходительно улыбнулся отец, — и не болтай глупости про сережки.

— И не открывай на кухне окно, — добавила Зинаида Петровна.

«Какие же это глупости, если все рыбаки честные люди?» Он вошел в кухню, вспомнил наказ Зинаиды Петровны об окне и раскрыл его настежь, может быть, назло ей…

Над городом сгущались сумерки. В самую крышу дома уперся рог бледного месяца. Зажглись звезды. Такие же звезды горят сейчас над Скумбрийным. Там в этот вечер, наверное, дует левант — рыбный ветер. Может быть, он пригнал к берегу запоздалый косяк скумбрии, и рыбаки очаковских артелей вышли на ночной лов, к острову… Хорошо жарить такую скумбрию над костром, на вертеле…

Лешка напился из-под крана и задумался.

На кухне было как-то тесно, жарко. Кухня… Разве нет для него другого места в просторной квартире отца?.. Ну что ж, кухня так кухня… Главное — школа! Из-за школы дед и решился отпустить Лешку к отцу… А город хороший, корабельный…

На другой день отец привел Лешку в школу.

— Иди прямо к директору. О тебе уже говорили с ней, — сказал он, остановившись у ворот. — Ступай, не бойся!

— Я не боюсь, — ответил Лешка.

Но это было неправдой. Пока он проходил школьный коридор, его сердце тревожно билось. Примут ли? Должны принять! Непременно. Ведь с ним занималась Ольга, племянница бабки Ксении, ихтиолог, до прошлого года жившая с ними на острове. Ну что же, Лешка, смелей! Но чувство, словно он взобрался на высокую скалу и никак не может подняться выше, захмелев от развернувшегося перед ним простора, заставило Лешку остановиться. Голова кружилась.

С замирающим сердцем он предстал перед директором школы, пожилой женщиной.

Директор школы поглядела на него пытливо, строго…

«Провалюсь», — пронеслось в голове Лешки.

Но к концу дня, вернувшись домой, он весело проговорил свое «трам, трам» и поспешил поделиться с Зинаидой Петровной радостью:

— Зинаида Петровна, меня в школу приняли! В седьмой.

— Да? — донесся из комнаты равнодушный голос Зинаиды Петровны. Она немного помолчала, а затем ворчливо спросила: — Что ты там шебаршишь на кухне?

— Я ничего… — сказал Лешка, и радость его погасла. Потом к нему пришел отец. Глаза у него были тяжелые, хмельные.

— Приняли, — сказал он, — ну вот и учись. Останешься в городе. Желаю! — Он приложил руку к сердцу, хотел улыбнуться, но губы его только судорожно покривились.

— Э, нет… — усмехнулся Лешка. — Я на остров вернусь… Буду ученый и рыбак… А ты, дед говорил, сапожник?