Через неделю он еще раз пришел, в кармане была поллитровка.

— Ребятишки мои не хочут, — сказала она на том же крыльце. — Не надо чужого отца — и все!

Пришлось вмешиваться Мотьке Толстой.

— Ох, сынки мои, — уговаривала она ребят. — Это по-первам только, а поживете — привыкнете: такой еще папка будет! Мать у вас такая молодая, красивая, чо ей теперь: сложить руки и помирать? Хороший был ваш папка, но что ж поделаешь, раз война проклятая. Не у вас одних. И у других есть чужие отцы — живут же. Вас обуть, одеть надо, выучить! А вы вон сядете за стол, галдите: «Мамк, я картошку без масла не буду есть!» А где она вам, прости господи, возьмет?

Мать стояла у печи и плакала.

— Чо они там понимают! Думают, все с неба им валится. А ты, мать, крутись одна. Встанешь — и то надо, и это надо, и на работу надо — везде одни руки.

— Вам отец нужен, а ей хозяин, — наталкивала их Мотька Толстая. — Вы подождите вот, вырастете, да своих щенят настряпаете, туго придется, — тогда узнаете, откуда оно все берется.

— Не хочут, не надо! Только пусть потом не жалуются, что не так воспитала.

Старший сын неделю молчал, а после, выбрав минуту, насмелился и сказал матери:

— Ну ты, мам, выходи, раз так. Только, как хочешь, а отцом мы его звать не будем.

И они сошлись. Постепенно новый отец привык к тому, что дети никак не называли его, но в компаниях постоянно жаловался: ему все-таки было обидно.

— О-о! — Поднял он руку, увидев в комнате Мотьку Толстую, которая обычно заступалась за него, если нападала жена. — Здорово, сестриська!

— Здорово, братка! А я, братка, тебя жду.

— Се так? — пьяный, он не все выговаривал.

— Горит все внутри.

— А се с ты не сказала, я б купил.

— Сам должен знать, — разыгрывала его она.

По пьянке Терентьич любил прихвастнуть и наобещать, а трезвый — забыть.

— Где тебя черти носили? — строго спросила жена.

— У друга борова колол, — соврал Терентьич.

— И оставался бы там! Жрать захотелось, небось, не покормили?

— Что ты, кума, на него напала? — защитила его Мотька Толстая. — Ну, выпил, подумаешь…

— Да ну его!

— А се ты, мать, раскипятилась? — кривил губы Терентьич.

— Се-се! — передразнила жена. — Ты у меня скоро насекаешься. Нажрался, и-и-и, не стыдно?

Была она строгая лишь на вид, кричала впустую. Терентьич за многие годы хорошо изучил ее отходчивый характер.

Он посмотрел на Варю, тайком мигнул ей: нет ли там по стаканчику?

— Мне не жалко, спрашивай у жены.

— Не давай, ну его к черту!

— А ты молси!

— Пошли домой.

— А кого мы там не видели? Я там не нужен.

— На-ачал уже, начал. Не нужен он.

— Сестриська! — обратился он к Мотьке Толстой. — Давай запоем.

— Давай, братка. Какую мы, братка, запоем?

— А вот эту.

— О, высоко, братка, взял.

— Подстраивайся, подстраивайся.

— Сестриська! — крикнул он плача.

— Чо, братка? Не дают, да? Выпить не дают? Ах, они, царя мать! Счас, братка, моей попробуем, у меня своего завода есть.

— И-ы-ых! — заскрипел Терентьич зубами. — Ребята меня не признают. Не почитают за отца. За кого ж я тут живу?

— А ты не обращай внимания. Они уже большие, у них своя семья на руках, зачем они тебе? Ум будет — чо-нибудь поймут, а нет ума — своего не вставишь. Воспитал, выкормил, живи теперь по-стариковски со своей Мотей. Чо, плохо разве она к тебе относится?

— Мотя — нисе не говорю. Моть, ты не ушла еще?

— Жду ж.

— Как я, сестриська, любил! Как я…

— Иди, иди, — уцепила его жена. — Пошел теперь жаловаться. Вое уже давно знают, сколько можно?

— Пусть поплачет, — моргнула Мотька Толстая. — Скачи, братка, это не я плачу, это вино плачет. А, братка, слышишь?

— Домой, домой!

— Мотя! Ты не лезь… не лезь… Сестриська, и я ее люблю. Хочешь, поцелую!

— Ой, беда с тобой, братка! Ее-то, я знаю, что поцелуешь. Ты меня поцелуй.

— Я к ней — не поверишь! — в одних кальсонах перешел. Скажи, Моть? Так ведь? Ну! А сейчас у нас? Все есть! Обуты, одеты. Я своих детей не знаю, я на фронт мобилизовался, они еще ма-аленькие были, один еще и не ходил даже. Так в оккупации и пропали.

— Ты уж рассказывал, братка.

— Да не мешай ему, — сказала Варя, — пусть человек выскажет, раз у него наболело. У каждого свое.

— Подожди, сестриська, Варя правильно говорит. Ка-ак я… эх… Жену убило, а детей развезли. Я и розыски посылал — нет.

— Ясно, братка, ясно…

— А се, ее ребята… а! Я неродный, я знаю, но дорого то, что они отцом назовут. Оно знаешь, как на сердце… когда своих нет.

— Хватит, братка. Зато люди тебя не осудят.

— Варь! — обернулся он. — Налей стаканчик.

— Пошли, пошли, — потянула жена. — Варь, не вздумай!

— Ух, старушка моя, — заулыбался Терентьич и полез целоваться. — Ты меня любишь?

— Какая там в пятьдесят лет любовь! — засмеялась жена. — Ты и выдумаешь.

— Мне тоже пятьдесят, а любить хочется. Я как молодой, — сказал он и тут же изобразил себя молодым.

Варя и Устенька улыбались.

— Пошли, пошли. Я тебя покормлю-ю, поспишь.

Терентьич согласился, обнял жену и в сенях опять запел:

— Пошли, пошли, — засуетилась Устенька. — Мой тоже вот-вот с работы заявится. Хоть картошки поджарить.

— Ты уже управилась?

— О, нет еще. Варя, заходи ко мне.

— Я вечером забегу. Состирну и прибегу.

— Ага, забегай, Варя. И ты, кума.

— Мне Васе еще меню составлять, — сказала Мотька Толстая.

На улице стало светлей, переливалась на закате дождевая роса, далеко в центре города, за рекой, блестел купол оперного театра. Из репродуктора на новом базаре слышались последние известия.

— Посвежело, — сказала Варя за калиткой.

— Да. Теперь может, перестанет.

— Хоть бы…

Переговариваясь, они расходятся в стороны. Громко по улице разносятся их голоса.