— Может, ты должен немножко поразмыслить над этим? — спросила она, словно сомнения мои касались сущего пустяка: добавить ли, к примеру, горчицы к бутерброду с жареной колбасой.

— Не пойму я тебя…

— Может, ты боишься купить кота в мешке?

Она что, издевается надо мной, что ли?

Не дожидаясь моего ответа, она вскинула руки. И медленно закружилась на месте, как манекенщица на эстраде. Полураскрытые губы ее кривила насмешливая улыбка, но в бесстрастных глазах не было блеска. Еще отчетливей виднелись в этом вращении безупречно прямая спина, пленительный изгиб талии. Встав на цыпочки, девушка напрягла икры, и платье туго обтянуло стройные бедра. Солнце рассыпало по ее волосам золотистые кольца. Мне показалось на какой-то миг, будто птицы в деревьях смолкли, и я властно ощутил великую силу, исходящую от пляшущей; одним уже бытием своим сильна эта женщина. Одним уже тем, что живет на земле.

— Тебе бы все подшучивать надо мной, — сказал я.

— Клянусь могилой моей матери, я не шучу… — начала она, но ее прервал чей-то громкий смех.

На Дороге Счастья вдруг возникли два парня. Смех толкал их вперед, как пар в паровом двигателе, смех скакал по асфальту. На четвереньках, на двух ногах, солдатиком… Изнемогая от хохота, юнцы то и дело прислонялись друг к другу. Я взглянул на них. И вдруг увидел себя.

— А будь я таким, как они, ты тоже хотела бы выйти за меня? — спросил я, кивнув в сторону гогочущих юнцов.

— К чему этот вопрос? Ты же не такой, как они. А гадать я не люблю.

Она пожала плечами и этим отделалась от меня, но в моей памяти уже замелькали обрывки прошлого, наполовину забытого. Жизнь моя отнюдь не текла по прямой, без зигзагов. Я легко мог бы стать наркоманом, одним из тех несчастных детей нашего общества, каких рано или поздно отправляют на отдых в известные дома с длинными коридорами, а не то — прямиком в морг. Многие из моих друзей детства уже проделали этот путь.

Возможно, и моя жизненная дорога тоже пошла бы под уклон, если бы не Спирит оф Сент-Луис, имевший мастерскую в нашем рабочем квартале. Спирит оф Сент-Луис — так называл себя мой друг — художник Луис Эмануэль Линдберг.

"Спирит" по-английски "дух" — слово это созвучно слову "спирт". "Сент" — опять же по-английски, значит "святой", а "святой" я потому, что под курткой у меня ангельские крылышки. "Луис" — в честь американца, который обрюхатил мою мамашу. А "оф"? Да так тявкает мой кобелек, когда на двор просится!.."

Таким вот манером мой друг объяснял любопытным происхождение своего прозвища. Это он, Спирит оф Сент-Луис, привел меня в библиотеку, он познакомил меня с книжками, рядами выстроившимися там, как на параде. На бесконечных полках от пола до потолка. "Спирит" говорил, что книги — его друзья.

— Вот мы и пришли с тобой в университет для бедных, — сказал он мне в тот самый первый раз. — Видишь, тут всюду стоят кассеты, а называются они "киши". Так любезны были наши предки, что оставили в них свою мудрость, нам с тобой в наследство. Ни одному парню не прожить жизнь достойно, если он не пополнит свой багаж мудростью отцов. Но заставлять тебя читать книжки никто не станет, — это ты уж сам должен решить, захочешь ли ты их листать, чтобы извлечь из-под обложек знание, оставленное нам в наследство. Заруби себе это на носу, бесенок!

Спирит оф Сент-Луис не выносил зеленого цвета и летом никогда не писал картин. Три месяца подряд он хлестал самогон. С наступлением осени и зимы, с их осенними и зимними красками, он переходил на малотоксичное зелье, каковым он именовал пиво, и писал потрясающие пейзажи. Он был настоящим художником. А я был у него мальчиком на побегушках и каждый день бегал в бакалейную лавку, где покупал для него пиво. Он ничего не платил мне за услуги, но зато он указал мне дорогу к знанию, ставшему для меня чем-то вроде защитной прививки, благодаря чему я сделался невосприимчив к любым теориям, пренебрегавшим чаяниями слабых, — впрочем, девушка из Брно, конечно же, не могла обо всем этом догадаться. "Когда-нибудь я поставлю свечку в память о моем друге", — подумал я.

У самого высокого из двух юнцов был бритый череп, только по самой его середине тянулась от лба до затылка жесткая холка. Такие прически в моих детских книжках про индейцев, Купера и Эллиса, носили гуроны. Второй из гогочущих юнцов оказался толстым коротышкой с длинными волосами, сальными и вдобавок выкрашенными в ярко-зеленый цвет. Да и весь он походил на широкое сальное пятно. На парнях были грязные майки с надписями "Не стесняйся!" и "К такой-то маме!", выведенными на груди черными печатными буквами. Выгоревшие джинсы с отвислыми штанинами поистерлись до дыр во всех тех местах, где это предписывалось молодежной модой — на коленках, бедрах и на заду.

— Как поживаете, люди добрые? — весело приветствовал нас толстяк и, будто в балете, приставил ногу к ноге, развернув стопу. При этом он отвесил нам низкий поклон и изящно взмахнул рукой.

Уличные драки в бедняцком квартале научили меня чуять угрозу насилия задолго до того, как на тебя обрушится удар. Кстати, почему мы, дети рабочих, чаще дрались друг с другом, чем дети служащих? И почему только с наших бедных домов слезала клочьями краска? Может, повинна в этом социальная несправедливость? Интересно, может ли из-за несправедливости потрескаться краска на домах рабочих людей? Может, это вопли детей, рвавшихся из комнат, сотрясали залитые солнцем стены домов, отчего с них клочьями сползала краска?

Хулиганы знают разный подход к избранной жертве. Каждый случай рождает свою особую прелюдию к схватке. Мой опыт подсказывал мне, что словесная атака, психологический поединок часто предопределяют исход последующего столкновения. Разумеется, при условии, что ни один из противников не прибегнет к самому действенному способу — коварному удару исподтишка, — отказавшись от предварительной перебранки.

Никто из юнцов еще не поднял на нас руку. Пахло от них всем понемножку — бездомностью, потом, табачным дымом, красным вином и засохшей мочой. Девушка из Брно отпрянула назад, стараясь вырваться из полосы зловония.

— Мы с приятелем думали нынче в кино прошвырнуться, — объявил коротыш, кивком головы указывая на своего друга. У долговязого не хватало трех верхних зубов.

— Ах, вот как? — равнодушно отозвался я.

— Там, в киношке на площади Гете, классный фильм крутят.

Долговязый, казалось, и впрямь был расстроен.

— Мы-то тут при чем?

Я нарочно понизил голос — показать, что я не новичок в этаких петушиных боях.

— Дело вот в чем: совершенно случайно у нас сейчас нет денег на билеты, — сказал толстяк.

— Это ваша проблема, — произнес я с расстановкой, стараясь делать ударение на каждом слоге — в фильме "Человек сошел с поезда" точно так же держался однорукий Спенсер Трейси, прежде чем расправиться с бандитами.

Воспаленные глаза саднило, но я не заморгал, чтобы освежить их слезой. Я не спускал взгляда с жирного коротышки. Ловил каждое движение его мышц.

Меня подмывало ринуться в пучину насилия. Но нутро тугим узлом стянул страх. Я и хотел и не хотел ринуться в драку. Язык чувств — и язык рассудка.

И вдруг я разом успокоился. Холодный расчет, умение сдержать гнев — я вдруг почувствовал, что владею всем этим.

Я изготовился к драке.

Но тут меня захлестнула грусть. Грустная сентиментальная тоска по прошлому — как страстно желал бы я вновь услышать запах свежеиспеченного хлеба, которым тянуло из кухни, или, стоя в корыте, смотреть, как меня моет мама, чувствовать, как снуют по всему телу ее быстрые руки… или нестись во весь дух встречать с работы отца, и пусть он, как всегда, толкая велосипед, начнет подниматься на холм у Западного кладбища, мне бы только броситься в его объятия, а уж он подхватит меня и закружит меня, пока весь мир не завертится колесом, а железные зажимки для брюк, которые надевает отец, садясь на велосипед, отцепятся от штанин и звеня покатятся по камням мостовой.