На углу у пединститута стояли какие-то шпингалеты и курили.

Георгий опустил плечи. Сразу стало все равно. Дурак. Ведь стояла же тут, молоденькая, умненькая, такая серьезная. Тогда же мог подойти. Вот тут стояла, одна — вполне мог. А иначе какого черта каждую свободную субботу он рвется в город, и на май, и на ноябрь, и на Новый год? Какого черта вот уже лет десять шатается по широким, по узким, по каким попало тротуарам каких попало городов — уже, наверное, перезабыл половину…

А сейчас гулял бы с ней по проспекту, по скверику или пошел бы за реку, показал бы ей тот самый барак…

И тут он ее увидел. Она стояла у скверика, у самой ограды, спиной к железному заборчику, стояла, не прислоняясь, как стояли девушки, и в правой руке у нее была книга. Она стояла, как чудо, стройненькая, грустная, молоденькая — не женщина, не девчонка, а именно девушка, к ней и слово другое не подходило.

Она посмотрела на Георгия и отвела глаза, но он уже понял: то ли грустно ей, то ли плохо, то ли случилось что…

Он стоял в двух шагах от девушки. Вот если бы он мог ей помочь! Ну, пускай у него один вечер. Но денег-то у него хоть хватает, все его полевые и северные. Деньги-то хоть что-нибудь значат, что-нибудь могут?

Георгий несколько раз повторил про себя: «Девушка, чем я могу вам помочь?» Потом шагнул к ней и сказал:

— Девушка…

Она, даже не обернувшись, вдруг быстро пошла по проспекту, почти побежала. Она шла, как ходят девушки, стройненькая и легкая, и каблучки ее стучали презрительно и отчужденно.

Георгий привалился спиной к ограде, к железному заборчику. Закурил. Невесело качнул головой.

— Да, забавная штука.

Раньше девчонки от него не шарахались. Вот, например, когда уезжал после института. Да и потом не шарахались, когда прикатывал домой, в отпуск. Тогда он плевал на моды, на прически, на всякие там габардины. Он ходил как хотел, в чем хотел, в грязной курточке, да еще нараспашку, да еще волосы вразброс. Он смеялся, как бог, он курил для красоты, обнимал знакомых девчонок, а они говорили, что он романтик, что от него пахнет тайгой, что так, наверное, и надо жить.

Да он и сам не сомневался, что жить надо так. Только так. Кто-то приспосабливался в главке. Кто-то лихорадочно пристраивался замуж. Кто-то заключал договор сроком на два года. А они с Серегой лезли в тайгу, в болото, в песок, получали безлюдные и безводные и плевали на те и на другие.

Ребята отрабатывали свои договора, возвращались домой, женились. Георгий, приезжая в Москву, заваливался к ним на вечер, снисходительно пил добродетельный семейный чай, ошеломлял хозяев десятком таежных историй, брезгливо глядел, как супруг похваливает коржики, как жена привычно подставляет щеку, а потом говорил Сереге, что звук этих поцелуев похож на шлепанье домашних туфель.

Раза два он попадал в институт на вечер встречи и там тоже ходил в королях, а когда пели ритуальный «Глобус», громче всех орал про высокие горы и неизвестные широты — он имел на это право. Он не устраивался, не пристраивался — он строил.

А потом человек сорок провожали его на вокзал или во Внуково — летать приходилось чаще, чем ездить.

Как же это получилось? Когда началось?

Когда стали объяснять незнакомым — «Он прямо с поезда», «Он на периферии работает» — словно извинялись за его куртку или башмаки?

Когда и сам вдруг почувствовал, что надоело трепать про медведей, про лесные пожары, про уголовников, а хочется просто посидеть и помолчать — помолчать про дожди, хлюпающие по болоту, про день, похожий на вчерашний, на послезавтрашний или на завтрашний, про тоску, которая от водки становится еще тяжелей, про зиму, когда он на пять месяцев становится чиновником, скучным человеком, семь часов в сутки сидящим за столом, за чертежами и снимками, чтобы потом одну бумагу заменить другой?

Когда вдруг сорок провожающих стали пятнадцатью, и вот он уже сидит в вокзальном буфете вдвоем с Серегой… И не в том дело, что никто не пришел провожать, а в том, что и сами не звали, и не нужен никто, и говорить с ними надоело, и молчать не о чем…

Как же это получилось? Ведь он всегда их жалел, тех, кто остается. Жалел за тихую работу, за жен, за квартиры, за весь этот уют, приросший к ногам. Будьте счастливы, хлопцы, с новосельем вас, а мир принадлежит бездомным!

Мир принадлежит ему до сих пор. Еще принадлежит полкомнаты в общежитии. Еще есть стаж — честный, хороший стаж. Есть деньги, которых хватило бы и на лучшую жизнь. Есть друг, Серега — он останется другом, даже если женится. Есть мать в Серпухове, пенсионерка, легонькая старушка, которая так хотела ему счастья, что не быть счастливым — просто подлость перед ней…

Вот тебе и глобус — крутится, вертится. Глобус, шар голубой. Не пристраивался, не устраивался, не шарил, где легче и выгодней — так и жил, по песенке. Как в двадцать три, так и сейчас. Только в двадцать три все это называлось романтикой, а теперь, в тридцать пять — неудачником.

Георгий придавил окурок о железо, швырнул за ограду, в скверик, и пошел назад. Было без скольких-то девять. Хватит! Условиться с Серегой — и к Ане. Она хоть не шарахается — и на том спасибо.

Серега был уже хорош. Он сидел не один, говорил что-то, покачивая пальцем, и в рот ему глядели два студентика. Увидев Георгия, помахал ему:

— Жгу корабли, старик! Габардин более не существует — воротник уже пропили!

Мальчишки разом рассмеялись.

— Возьмешь у меня, — сказал Георгий.

Серега покачал головой:

— Да ну его к черту! Гошка, ну на кой мне габардин?.. Вот если б можно было морду получше купить — уж тех бы денег я не пропил.

Студентики снова ударились в хохот — видно, Серега уже прослыл у них весельчаком.

— Может, вместе пойдем? — сказал Георгий.

Серега снова покачал головой.

— Не, ты иди. Валяй, топай. А я тут посижу. Во — с ребятами. Точно, ребята?

— Точно, — сказали студентики.

Георгий сжал Сереге локоть и пошел к выходу. У двери к нему подошла официантка и спросила вполголоса:

— Это приятель ваш?

— Друг.

— Вы бы взяли у него лишние деньги. А то уже рублей на двадцать заказал, да еще клиентов других столов угощает.

Официантке было где-то к тридцати. Но в свежем фартучке, в твердой накрахмаленной наколке она казалась молодой и хорошенькой. Георгий поглядел в ее добрые озабоченные глаза и вдруг быстро заговорил:

— Да нет, вы не бойтесь, вы не думайте, он не пьян. Вообще парень крепкий, никогда не пьянеет… Просто выбрались на один вечер в город… Мы из Заосиновки, там дожди сейчас, грязь…

Слова шли не те, жалкие какие-то, женщина смотрела вежливо, а ему так вдруг захотелось, чтоб она поняла!

— Вы не думайте, лучший геодезист на стройке. Пятый город поднимаем. И этот строил. Вот этот самый проспект пробивал.

— Ну, глядите, — сказала женщина и полезла в шкафчик за ножами.

Георгий надел свой прорезиненный, вышел на улицу. Дурак он, дурак. Ей-то что? Ну, лучший геодезист, ну, строит пятый город. А она небось замужем, водит дочку в детский сад. Плевать ей на Серегу со всеми его городами!

А насчет денег — просто добрая баба, хозяйственная. Только тут она не специалист. Конечно, швырять десятки — не заслуга. Но вот завтра ребята спросят у Сереги, как погулял в городе. Что он ответит? В кино, что ли, был? Вот уж чудной парень, съездил за полтораста километров!.. А так кинет небрежно: «Полста за вечер просадил!» — и все ясно.

Георгий шел по проспекту, левой рукой все еще чувствуя гадливость от двух монет, сунутых гардеробщику. Холуи проклятые!

Он был зол на гардеробщика, на важного бородатого швейцара, который, открывая ему дверь, сделал выжидательную стойку и даже сложил ладонь ковшиком, зол на весь этот гладкий, чистый проспект, на розовых пижонов, притоптывающих на углу, таких бывалых, таких усталых от жизни… Дешевки… Их бы на полгода в накомарники!

Он был зол на женщин, идущих под руку с мужьями, гордых тем, что они замужем, и на девушек, гордых тем, что они девушки. Все они тут чем-нибудь горды! Они привыкли к асфальту, к своим домам, к магазинам, к парикмахерским, а ты им нужен, как последняя собака. Слышишь ты — жлоб в прорезиненном! Пойди скажи им, что ты построил четыре города!