Сосновка… И снег, сугробы по пояс, по грудь, и холод, стужа пронзительная, преследовавшая сутками, спасения от которой не найти ни в окопе, ни в блиндаже, ни, казалось, даже под вечной мерзлотой подмосковной земли. Сосновка… И высота, где навсегда остались рыжий Курт и задавака Пауль с соседней улицы Вальдшлессенштрассе…

Фриц допил водку и, подойдя к окну, отдернул кремовую штору. Внизу, за парапетом, медленно двигались по Москве-реке рыхлые бурые льдины. Вдоль набережной спешили прохожие. Их обгоняли разномастные автомобили, увозящие за собой пунктиры красных огней.

Выйдя из вагона электрички, он пошел по гулким ступеням подвесного моста — вслед за толпой спешащих в пристанционный поселок людей. А миновав мост, покорно пристроился в хвост очереди, поджидающей автобус. Все, что он до сих пор делал, он делал, едва ли задумываясь, — скорее машинально, механически. И когда подошедший автобус, подобрав кучку столпившихся у остановки людей, урча и отфыркиваясь, отползал в сторону протянувшегося вдоль леса шоссе, Фриц обернулся и увидел возле столба лишь одинокую старушку, прилаживающую на плече две туго набитые сумки, связанные вместе.

— Ви сказать… пожалуйста… — нерешительно обратился к ней Фриц. — Во ист… Соснофка?

— Сосновка-то? — живо откликнулась старушка. — Э-э-э-э, милок, что же ты автобус упустил? Теперя полтора часа ждать…

— Что есть польтора?

— Долго ждать, говорю, автобуса-то другого. Дак можно и пешком, далёко, правда, пёхом-то — километров пять, а то и все шесть будет… Во-он по шоссейке, а потом направо, вдоль речки. — Она показала в ту сторону, где только что скрылся, исчезнув за поворотом, автобус.

Его обгоняли тяжелые, многотонные машины, груженные балками, бетонными плитами, панелями домов с готовыми проемами широких окон.

Выплывшее из-за гряды низких облаков солнце слепило глаза, и крона ближних к дороге елей, высвеченных прямыми яркими лучами, казалась зелено-коричневой, Мимо елок по проторенной укатанной лыжне пробежала четверка лыжников с рюкзаками за спинами. Замыкающая цепочку девушка звонко прихлопывала по снегу задниками лыж.

«Какая же поздняя весна в России, — подумал Фриц, провожая лыжников взглядом. — Конец марта… а еще мороз, снег, лыжня. И какая ранняя зима…»

…Так же натужно урчали тогда, надрывались грузовики и, отваливаясь в сторону, сползали в кювет, уступая дорогу танкам. И когда десятки их, могуче переваливаясь с боку на бок на ухабах, уползали вперед на километр и дальше, под ногами продолжала дрожать скованная морозом земля. А они шли за танками и грузовиками. Шли много часов подряд, почти без привалов. Но даже те короткие привалы были не так желанны, как другое… Лютый, неистовый, леденящий каждую клетку, каждую пору, холод изматывал, изнурял тело сильнее, чем длинные беспривальные марши, чем голод, чем боль… А их торопили, их подгоняли вперед и вперед — к Москве, кому-то на смену… Ни сконцентрированная, накопившаяся усталость, ни мысли о том, что ждет их там, впереди, за незримой чертой, не были так непомерно тяжки, как эта немилосердная зима в конце ноября. И пуще всяких благ желалось только избавление от холода. Но тогда он еще не знал, что впереди будет Сосновка…

Шоссе пересекла речка, и Фриц, вспомнив слова старушки, повернул направо, вдоль берега. Направо же завернула и лыжня.

Он не знал, сколько ему пришлось пройти еще берегом реки. Вероятно, он так бы и шел и шел вперед, не помня себя, если бы не начался небольшой подъем. И только здесь он почувствовал пройденные километры. Перенапряженный, натруженный протез легонько поскрипывал, и ныла вся правая нижняя часть тела. Но он заставил себя пройти еще несколько сот метров, и дорога вывела его к старой сосне, одиноко вековавшей на вершине пригорка. Фриц остановился под ней, привалившись к шершавой смолистой коре плечом. От нее исходил терпкий, знакомый с детства запах. Внизу длинной прямой магистралью протянулась центральная улица деревни. Дома со скворечниками на крышах, штакетник палисадников, деревья под окнами. А вдалеке, где кончалась улица, приподнявшись над домами, белела церковь, без маковки и креста, с разрушенной колокольней. И Фриц узнал… Конечно же, это она — та белая церквушка, служившая ориентиром для пристрелки орудий, когда они брали Сосновку. Цела… Ему показалось даже, что там, внизу, — те же и заборы, и палисадники те же.

…Они закрепились тогда в Сосновке, слившись с остатками другой дивизии, уничтоженной здесь русскими. Снег упруго хрустел под подошвами, когда они проходили немой, вымершей деревней. Даже собаки отыскали себе убежища. И лишь вездесущие дети нет-нет да выглядывали из подворотен, и потом далеко разносилось их возбужденное и ненавидящее: «Фри-и-цы-ы!» Он долго не мог понять, почему и как это связано с его именем. И потом, позднее, удивился простоте разгадки: в России Иваны, а в Германии — Фрицы.

Он так и не видел до Сосновки ни одного русского солдата, ни одного ивана. Эшелон разгрузился под Тулой, откуда их в спешном марше передислоцировали сюда. И уже здесь, за околицей, он увидел их. Они лежали кто как, чаще — припав к земле грудью и головой, в серых шинелях, в дубленых полушубках, солдатских стеганых телогрейках.

Иваны не отступили, но и не сдались.

И вот тогда, проходя вдоль бруствера, просвечивавшего морковно-оранжевыми пятнами сквозь свежую порошу, понял Фриц тщетность их прихода сюда, в деревню Сосновку. И понял, что русские морозы здесь ни при чем. О, он хорошо знал историю! И отчетливо помнил, что Наполеон уходил из Москвы, когда еще не было ни настоящей зимы, ни морозов.

Да, именно тогда он осознал тщетность их прихода в Сосновку, понял, что не может солдат победить без веры в победу, без веры в правоту своего дела. И ему стало страшно от мысли, что так может думать не он один.

После Сосновки им предстояло брать высоту, где, по данным разведки, сосредоточилось до батальона русских…

…Фриц отнял руки от сосны и медленно, уже экономя силы, пошел, не спускаясь к деревне, мимо придорожного кустарника в сторону белеющей вдалеке березовой куртины. Небо подернулось маревом. Невысоко над деревьями висело розовое ядро солнца.

Он и не заметил, как березы обступили его, окружили тесным хороводом, и такая снежная, чистая белизна простерлась на все четыре стороны, что на какие-то мгновенья все показалось неземным, нереальным; все слилось: и белая стена деревьев впереди, и белое марево затянутого легкой дымкой неба, и еще белый пока, зернистый мартовский снег под ногами.

Нет, он не знал, те ли это березы. Не стал гадать. За долгие годы земля могла вырастить много разных деревьев. Но все-таки это были березы. Последнее, что он запомнил на этой земле.

…То была окраина небольшой рощи. Они бежали, сторонясь воронок, перешагивая через вывороченные с корнем деревья, втаптывая в наст иссеченную осколками березовую кору. Где-то справа и уже совсем близко, выщупывая их среди деревьев, с надрывным визгом пролетали мины и, взрываясь, подымали вверх высокие столбы снежной пыли, смешанной с древесным крошевом, корой, ветками.

Это была уже их третья атака. Фриц боковым зрением видел сквозь деревья, как вдоль дороги по-над рощицей горели танки, белея в черном чаду крестами. Впереди него маячила, мечась то вправо, то влево, как маятник, широкая спина рыжего Курта. Обгоняя мины, свистели пули, точно острым лезвием срезая ветки. Ветки же, медленно переворачиваясь в воздухе, падали на головы бегущих.

Молния, взметнувшаяся из-под ног впереди бегущего Курта, ослепила Фрица. Падая, он успел ухватиться за ветви поверженного дерева. И его куда-то понесло, поволокло вместе с землей, осевшей под ним, вместе с комлем старой березы. Струйки темной крови, скатывающиеся по глянцевой, иссиня-белой коре, — последнее, что увидел Фриц.

…Рощицу пересекла узкая, до блеска укатанная санями колея. Фриц перешел ее. Впереди, образуя небольшую поляну, редели деревья. Он обернулся назад. За спиной густой белой стеной смыкались стволы берез.