Изменить стиль страницы

Разница между Кленом и парковыми старожилами была видна невооруженным глазом. В то время как рядовые представители растительного царства растеряли практически всё свое золотое убранство, Клен стоял целехонек, стоял — и шелестел листвою-бахромой, словно бы в насмешку. Казалось, что сквозь крону его просвечивает солнце, а трава вокруг могучего бороздчатого ствола по-весеннему зелена и полносочна. Не иначе обман зрения!

— Ступай, рассмотри его хорошенько, — предложил Арчи. — Бьюсь об заклад, листья у него без единого изъяна. Им, как утверждает Дора, присуща идеальная симметрия.

Я мотнула головой. Некогда мне сейчас под Кленами расхаживать.

Арчи хлестнул вожжами, и кони ускорили бег. Парк исчез за поворотом — теперь мы ехали по голой равнине с попадающимися тут и там холмиками дикой растительности. Покачивались на ветру бурые стебли каких-то трав с высохшими соцветиями, скрипела-скрежетала под колесами дорожная насыпь. Мне стало зябко и неуютно. Тщетно высматривала я вдали твердыню Арнора — тракт Озгельд, которым мы прибыли в город после моей вынужденной посадки, лежал за полосой густого леса.

— Сколько еще до пункта назначения? — спросила я, поплотнее замотав шарф.

— Парланга два, — безучастно откликнулся Арчи. Редко нападала на него хандра, но уж если нападет — суши весла. Из него в таком состоянии ни словечка не вытянешь, будет сидеть, хмурить брови да размышлять о чем-то непостижимом. Вот и сейчас, похоже, взяла свое осенняя тоска.

— Что гнетет вас, сударь? — Я легонько толкнула его в бок, даже не думая прятать улыбку. — Поделитесь, а?

— В такие угрюмые, серые дни, — вздохнул мой спутник, — я волей-неволей задаюсь вопросом о смысле бытия. Какую жизнь мы ведем? Что руководит нами? Лень, жажда примитивных впечатлений. Порой мне кажется, что я давно утратил внутренний стержень. Кто-то терпит лишения, каждый лимн бережет, а некоторые, как мы с тобой, бросают деньги на ветер, проводят часы в праздности и мелочных заботах, тратят время на пустые забавы, от которых на сердце оседает горечь. Приелось, всё приелось. Хочется смены декораций, но и здесь уже заранее знаешь — ничего не изменится, если не изменишься ты. Я хотел бы посвятить жизнь чему-то возвышенному, недосягаемому; тянуться к тому, кто лучше и совершеннее меня. Но знаешь, кого я себе напоминаю? Путника, который угодил в болото, завяз в нем по самую шею, но все еще ищет, за что бы ухватиться, безнадежный в своей надежде. Молю тебя, Жюли, не погрязай, как я, в бесплодной рутине. Избегай привязанности к вещам, да и к людям, пожалуй, тоже. Мало сыщется среди нас достойных. Гораздо больше тех, кто, уподобляясь неразумным тварям, роется в мусоре дорогих украшений, роскошных нарядов и вкусной пищи. Тех, кто в погоне за прибылью, мнимыми удовольствиями и зыбким, сомнительным счастьем утрачивает истинного себя. О, как бы хотел я сделаться отшельником! Но о чем я говорю! Эта трясина всё глубже и глубже затягивает меня с каждым прожитым днем.

Его прочувствованный, пламенный монолог отрезвил меня. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде проникалась к собеседнику столь искренним сочувствием.

— Обычно ты легкомыслен, а теперь на себя не похож, — сказала я. — Даже не пойму, какой из двоих Арчи Стайлов привлекательней. Арчи-Философ или Арчи-Повеса…

Он удивленно взглянул на меня.

— Ты впадаешь в крайности, — продолжала я. — Небо над Философом уж слишком затянуто тучами, а Повесе не хватает рассудительности, и его постоянно изводит знойный самум светской суеты. Пускай Философ чуть воспрянет духом, а Повеса укроется в прохладной пещере и наберется ума-разума. Пусть оба избавятся от гибельной сосредоточенности на себе и оглянутся вокруг. Мы не в силах исправить существующие порядки, зато нам вполне по силам преобразиться самим.

— В этом гнетущем мороке ты как ясное солнышко, — сказал Арчи, погладив меня по плечу. — А вот мы и на месте! Приехали!

Натянув вожжи, он спрыгнул на землю и побежал вперед, привязывать лошадей. Я осторожно слезла с козел. По левую руку от меня высился облинялый, поблекший лесок, а прямо по курсу вилась тропинка, по которой в наш первый, злосчастный день в Мериламии мы с Пуаро вышли на тракт. Я двинулась вперед — шаг, другой… Даже если вернусь на поляну, где мы приземлились, родина моя не расстелится передо мной, не ляжет просторами лугов да горными грядами. Она будет по-прежнему далека и недоступна. Эта поляна — всего лишь точка отсчета, веха, за которой растворились грани прошлого мира…

— Ишь, сколько прыти! Куда без меня намылилась? Заблудиться не боишься? — догнав меня, с одышкой спросил Арчи.

— Здесь мне памятны каждый кустик и каждая кочка — попробуй, заблудись! — безрадостно отвечала я.

Зябко было в пальто, налетал холодный, порывистый ветер, сыпалась долу листва. Думала, закоченею.

— Кажется, и я начинаю припоминать, — сказал мой спутник. — Вон из-за той ширмы (теперь за ней уж и не спрячешься) я за вами наблюдал. А потом давай раскланиваться. Ну, сущий клоун!

— А вон за теми деревьями должна стоять гондола. Да, именно там. Мы ее сухими ветками замаскировали.

— Не больно-то качественная маскировка, — поцокал языком Арчи. — Любой бродяга счел бы твою «колыбельку» подарком небес и утащил бы ее к своей старой берлоге.

Он обежал купу означенных деревец, явился, запыхавшись, и состроил скорбную гримасу.

— Да, так и есть. Не видать вам воздухолета, как собственных ушей. Сгинуть-то он не сгинул, но вот на благо кому-то послужил, и свидетельством тому обширный участок примятой травы.

— Придется заново плести, — расстроилась я.

— Никуда не денешься, — согласился Арчи. — Лозы для тебя достанем, с этим никаких проблем. Но вот что касается ткани, из которой шьется летающий пузырь, или как там его…

— Купол.

— Ага, купол. В общем, сложновато будет ее раздобыть. Единственно, подсказку могут дать братья Маден, то бишь Риваль и Ранэль, с которыми мне так и не удалось встретиться. Ох уж эта Эсфирь со своей мнительностью! — Он топнул ногой. — Но мы что-нибудь придумаем. По крайней мере, на праздничном балу они будут непременно.

На обратном пути мы немного задержались в парке, где Арчи увидал Доходягу-птичника. Сим незамысловатым прозвищем любитель пернатой живности был обязан своей кривой клюке, трясущимся из-за старческой немочи рукам да, по мнению некоторых, потешной шепелявостью ввиду недостатка практически всех зубов. Ничего забавного я в этом изъяне не находила.

— Добрый день, добрый день, — снял шляпу Арчи. — Как поживает ваша сладкоголосая компания?

— Весьма недур-рно поживаем, — ответил за Доходягу внушительных размеров попугай, восседавший у него на плече. У ног старика, в выцветшей траве, прыгали и порхали разномастные пташки.

— Рад видеть вас в благостном настроении, — прошамкал птичник. — Давненько вы в хижину мою не захаживали. Гляжу, у вас наконец появилась подруга? — Он расплылся в щербатой улыбке и то ли подмигнул мне, то ли просто глаз у него задергался. — Вечно вы один да один. Не пристало молодым людям коротать досуг в одиночестве.

— Не подруга, а гостья. Временная гостья, — смущенно поправил Арчи. — Но давайте лучше о вас. Не попадались ли вам еще говорящие птицы? Кроме попугая да смышленой канарейки?

Я раскрыла было рот, чтобы спросить, о чем вообще речь, что за птицы такие диковинные, но Доходяга меня опередил.

— Мельчают, мельчают братья наши меньшие, — протянул он, с кряхтением опершись на клюку. — Считанные теперь в разговор вступают, да и то, в основном, дикие. А городские, хотя и с людьми живут, отчего-то говорить разучились. Не по нутру им, видно, пустозвонство нынешней беспечной молодежи. Вот они и умолкают. А наскучит кому-нибудь щебетание пташки — и он приносит ее ко мне, несчастную, в клетке. Я ее выпускаю. Полетает она на воле, порадуется свежему ветерку, а потом стучится клювиком в окно — мол, впускай, старик. Так они все под моей крышей и живут, а бывает, что и птенчиков заводят. Они у меня грамоте учатся наново, и речь у них день ото дня всё лучше, однако редкий пернатый решится заговорить с человеком. Ко мне-то они привыкли, и дивные мы порой ведем беседы, а на других смотрят с подозрением. Только Цедрус мой, попугай, везде встрять норовит.