Но со временем он научился безболезненно проходить мимо этих враждебных ему символов прошлого, которыми была полна долина. Дерево стало просто деревом, камень — камнем. И когда заповедник приобрёл новые земли и было объявлено о затоплении долины, у Грайндера родилась уверенность, что и прошлое будет затоплено, уничтожено, и тогда он наконец обретёт покой и удовлетворение будничной жизнью. Ему и в самом деле стало казаться, что какая-то часть его души затоплена водой, и он с холодным удовлетворением думал об этих сумрачных глубинах.

Точно такое же чувство он испытывал, когда в течение нескольких лет ходил в клинику навещать Кэсси Спотвуд.

Она всегда узнавала его. Она была с ним нежна, как с ребёнком или с братом. Порой она даже заговаривала с ним о прошлом, не упоминая только о тех событиях, память о которых она теперь переиначила, перекроила в угоду своему сердцу. Прошло какое-то время, и она победила своё прошлое, и в душе её воцарился безмятежный покой. Сай Грайндер понял, что и его сокровенная внутренняя жизнь возможна лишь благодаря безмятежности Кэсси Спотвуд. Он научился питаться этой безмятежностью, хранить её запасы, надолго растягивая их, ибо довольствовался порциями тихого удовлетворения.

Что касается Маррея Гилфорта, то он теперь большую часть времени проводит не в округе Кардуэлл, а в Нэшвилле, где у него контора, в которой сосредоточены все его дела. Фархилл стал его партнёром. Но Маррей сохранил и свой паркертонский оффис. Там дела его ведёт Сэм Пирси. Сэм, несмотря на своё более чем скромное происхождение — он бывший житель холмов, — весьма преуспел с тех пор, как ему посчастливилось подработать пятьдесят долларов, выступив в роли опекуна Кэсси Спотвуд. Однако прежде чем предложить должность управляющего паркертонским оффи-сом Сэму, Маррей пригласил на неё Лероя Ланкастера.

Маррею казалось, что это блестящая идея. Прежде всего было очевидно, что положение Лероя сильно изменилось — он явно пошёл в гору. Он получил два довольно крупных дела и выиграл их. Согласно городской молве, все объяснялось тем, что Корин наконец родила ему мальчика, — событие не менее удивительное, чем появление на свет Исаака. «Конечно же, Лерой на седьмом небе от счастья», — снисходительно, но с тенью презрения думал Маррей; однако по его расчётам выходило, что чудесное превращение произошло с Лероем раньше, во время процесса Анджело Пассетто. Просто люди забыли, как яростно он сражался за даго, потому что тогда все они были настроены против него. Только позже в округе заметили, как переменился Лерой, и, к своему собственному удивлению, избиратели округа выбрали Лероя на пост прокурора, предпочтя его Фархиллу.

Маррей тоже удивился и почему-то сильно расстроился. Но он скоро понял, в чём дело: Фархилл был типичный горожанин, весьма способный, но холодный и чопорный, лишённый той особой солидности, которую так ценят фермеры. Поэтому Маррей решил отослать Фархилла в Нэшвилл, а Лероя взять в свой паркертонский оффис. Лерой несомненно стоил того. И притом, с удовлетворением думал Маррей, это покажет, что он не держит зла на Лероя за неприятные минуты на суде и что тот со своей стороны на него не в обиде. Работа, мол, есть работа. Вот он и сделал Лерою щедрое предложение стать его партнёром и управляющим.

Только ничего из этого не вышло. Сначала Лерой стал отмазываться, говоря, что он неподходящий для этого человек. Маррей настаивал, утверждая, что Лерой зря скромничает и что Лерой, именно Лерой, ему и нужен. Но тот не поддался на уговоры. Спокойно и просто, так просто, что Маррей буквально не поверил своим ушам, Лерой сказал: «Да на хрена она мне сдалась, эта ваша контора?»

Такое нелегко было простить. Маррей Гилфорт располагал достаточным весом, чтобы на следующих выборах сделать прокурором Сэма Пирси. Да что там! Он сделает этого Пирси окружным судьёй. Сэм с его типичным выговором жителя холмов сумеет заполучить голоса избирателей, о существовании которых Лерой даже и не подозревает. Среди выходцев из глубинки попадаются чертовски смышлёные ребята; что касается Сэма, то он уже отведал пирога и теперь его не остановишь. «Да, — думал Маррей, — этот справится с Лероем Ланкастером».

Гилфорт и в самом деле обладал значительной властью. Многие годы он занимался укреплением своего политического влияния, и усилия его начали приносить плоды. При всей своей сухости он умел сыграть роль гостеприимного хозяина, и если поначалу гости, приезжавшие в Дарвуд на уик-энд поохотиться на перепелов и отведать первоклассного домашнего виски и марочных вин, считали его человеком странным и занудливым, то впоследствии, особенно после процесса, вернее, после того, как его чикагские похождения сделались достоянием публики, на него стали смотреть по-иному. Сам контраст между Марреем — чопорным юристом, членом клуба «Фи Бета Каппа» «Фи Бета Каппа» — клуб, состоящий из выпускников-отличников аристократических университетов США, таких как Гарвард, Йелль и т. д, и Марреем — богачом, предающимся изысканному разврату с дорогостоящими шлюхами из Чикаго, воспалял воображение его сограждан и придавал его облику нечто романтическое. В определённых кругах даже вошло в обычай при встрече хлопать его по спине, восклицая:

— Привет, Маррей, старый бес.

Конечно, окружавшая теперь Гилфорта атмосфера роскоши и разгула не вызывала одобрения наиболее благочестивых граждан такого города, как Паркертон. Но тот же процесс, который предал огласке тёмную сторону жизни Маррея Гилфорта, продемонстрировал и его способность к самопожертвованию ради дружбы. Немногие способны в течение стольких лет тратить такие деньги на уход за безнадёжно больным другом. И ведь как здорово он срезал на суде Лероя Ланкастера, явно пытавшегося подмочить его репутацию! «Если стремление быть преданным другу оказывается поводом для оскорблений и грязных намёков!..»

Да что там говорить, язык у Маррея подвешен неплохо. Причём надо учесть, что это не подготовленная речь, а, так сказать, экспромт, крик души, т. е. слова вполне искренние. Такому человеку можно довериться. Все газеты напечатали тогда крик души Маррея Гилфорта!

Спустя три года после смерти друга Маррей Гилфорт стал генеральным прокурором. Ещё три года спустя он стал членом Верховного суда штата. Он прошёл туда большинством голосов и, посещая конференции Ассоциации юристов, Маррей теперь неизменно встречал то уважение, которого он жаждал.

По крайней мере так считал сам Маррей Гилфорт.

К этому времени, однако, все уже давно перестали говорить о процессе. Улеглись страсти, разыгравшиеся вокруг казни, и стало как-то даже неудобно говорить об этой истории. Ведь если признание сумасшедшей миссис Спотвуд соответствовало действительности, то все окружающие оказались бы как бы соучастниками убийства невинного человека. Не совсем, конечно, невинного — любил же он черномазых, да и сам был почти что черномазый, и притом, кажется, позволил себе кое-какие вольности с белой женщиной. Но всего этого вроде бы недостаточно, чтобы послать человека на электрический стул. За это можно пристрелить, можно линчевать, если страсти действительно накалятся, но электрический стул — дело другое. Тут всё должно быть по закону. Поэтому говорить об Анджело Пассетто было как-то неловко. И чувствовалось, что даже те, кто заговаривал о нем, сами не особенно верили в то, что говорят.

И ещё по одной причине никому не хотелось вспоминать об этой истории: от неё веяло каким-то ужасным одиночеством, какой-то тоской. Как представишь себе, что вот ты мог бы так же лежать без движения, как в гробу, а тебя бы осторожно приподняли и подставили под спину нож, — и такая нападает тоска! Тоскливо было думать и об этом молодом парне, даго, и о его немолодой подруге и представлять себе, как они жили в разваливающемся доме с её парализованным мужем. Тоскливо было думать и о том, как эта сумасшедшая баба — да полно! была ли она действительно сумасшедшей? — как она поехала в Нэшвилл, чтобы встретиться с губернатором, но так и не нашла его. А потом пыталась проникнуть в тюрьму, зная, что вот сейчас, в этот момент, его привязывают к электрическому стулу. Тоска, тоска! Ведь она лежала в кустах, прижавшись к каменной стене, и скребла её ногтями, так что пальцы у неё начали кровоточить, скребла, пытаясь пробиться сквозь стену к своему возлюбленному, если то, что между ними было, можно назвать любовью.