В четыре года меня определили в детский сад. В принципе повезло всем, ибо детский сад находился во дворе нашего дома. Посему через некоторое время я стал самостоятельно ходить в садик и возвращаться из него без сопровождающих. В садике мне почему-то больше нравились девочки. Первый раз я безумно влюбился сразу в двух. Одну звали Кариной, другую Мариной. Они были старше меня, но позволяли целовать себя в щечки. А потом между ними произошла ссора на почве ревности ко мне.

Скандал закончился тем, что они меня побили, объединившись в антимужскую коалицию. А потом я сам стал самым отъявленным забиякой. Девочки меня этому научили.

…Матери рассказали всю правду об отце только в 1961 году, когда он был арестован в Лондоне. Но я, конечно, ничего не знал. Помню, однажды спросил у матери:

— А где мой папа?

— Он работает далеко-далеко…

— А когда он приедет?

— Не знаю…

— А почему?

— Такая у него работа, сынок.

— Дурацкая у него работа.

Мама заплакала, а я испугался и перестал спрашивать… И вот наступил апрель 1964 года. Отметили мой день рождения. Я получил подарки, а мать вдруг исчезла. Неожиданно исчезла. Пришел домой из детского сада. Сидит моя сестра Лиза. Она была старше меня на одиннадцать лет. Значит, ей семнадцать, а мне шесть. Спрашиваю, где мама. А Лиза улыбается, молчит. Я начал плакать…

— Не реви, Трошенька. Мама уехала встречать папу!

— Ой, а что я скажу папе? Я его ни разу не видел…

— Скажи: «Здравствуй, папа! Я очень рад тебя видеть!»

— Здравствуй, папа! Я очень… А чего дальше?

— Чего, чего! Я очень рад тебя видеть.

Повторил. Все вроде правильно. Стали ждать.

Молча. Но я кожей чувствовал, что Лиза тоже нервничает. То садится, то встает. И вдруг звонок. Мы бросились к двери. Открыли. Входят двое. Мама взяла меня на руки, расцеловала и заплакала. А рядом с ней дядя. По идее мой папа. Худой, бледный, измученный какой-то, но улыбающийся. Берет меня из рук матери, прижимает к себе и весело так говорит:

— Молодой человек, а вы меня признаете?

А я вдруг растерялся и все забыл, что надо говорить. А говорить надо. И тут я почему-то перешел на официальный тон:

— Вы знаете, а я знаком с вашей мамой.

Отец как захохочет, а я заревел как оглашенный, от счастья конечно…

Вслед за отцом и матерью вошли какие-то люди. Это были, естественно, сопровождавшие их чекисты. Помню, что были картонные коробки с книгами и какие-то вещи. Чужие дяди скоро уехали, и тогда началось семейное торжество. Не помню, как оно проходило, потому что я заснул мертвым сном после пережитых треволнений. Пробуждение было радостным. «Приехал папа, такой любимый и такой таинственный. Но зато сегодня можно не идти в детский сад! Пусть Каринка с Маринкой поволнуются». Однако реальность оказалась несколько иной. Когда я умылся, оделся и позавтракал, папа посадил меня на стул напротив себя и этак серьезно спросил:

— А что у тебя сегодня по плану, сынок?

— Ничего…

— То есть как ничего?

— Ну, детский сад…

— Раз по плану детский сад, то нужно план выполнять.

И тут я сразу понял, что папа человек серьезный и с ним не забалуешь. Пошел в детский сад, а когда пришел, вся квартира была прибрана. Тут-то и понял, что меня вытурили, чтобы не мешал разбираться… Первое, что бросилось в глаза, — это красивая ваза, наполненная какими-то квадратиками в цветастых обертках.

— Что это, папа?

— Жвачки, Трофим.

— Это конфеты такие?

— Нет, не конфеты, но похоже. Их надо жевать, но не глотать.

— А сколько можно жевать?

— Да сколько хочешь, пока не надоест…

Мне понравились квадратики. Особенно потому, что, после того как дожуешь жвачку до исчезновения вкуса, ее можно приклеивать к чему-нибудь. К ножке стола, например, или стула. На другой день я взял с собой жевательные резинки в детский сад. Первым, кого я угостил заморской диковинкой, были мои пассии — Карина и Марина. Карине, которая была не такой зловредной, я сказал, что после жевания остатки резинки надо выплевывать. А Маринке ничего не сказал, и она ее проглотила. Сейчас мне стыдно за эту подлянку.

А потом потянулись обычные дни, то радостные, то печальные. Отец уходил на работу, но не каждый день. И все свободное время проводил за пишущей машинкой. Печатал, складывал листы в папку, то в одну, то в другую. Иногда что-то рвал. Помню, разорвав очередной отпечатанный лист, сказал: «Не поймут товарищи». Иногда вскакивал среди обеда или ужина и бежал к машинке. Или что-то вспоминал важное, или светлая идея приходила…

Сделаю здесь маленькое отступление. Еще когда папа сидел в британской тюрьме, к нему обратилось известное английское издательство «Невил Спиармен Лимитед» с просьбой написать шпионские мемуары, имея в виду длительный «творческий» отпуск советского разведчика-нелегала. Отец ответил тогда, и об этом он многократно рассказывал, что такие мемуары он сможет подготовить, только вернувшись на Родину. Когда это произошло через три года, вместо двадцати пяти, издательство напомнило о своей просьбе. Вопрос о мемуарах, насколько я знаю, решался аж на уровне Политбюро. И отец получил благословение свыше при условии, что весь возможный гонорар уйдет на нужды советской разведки. Так появилась на свет книга «Двадцать лет в советской секретной службе. Мемуары Гордона Лонсдейла», не раз процензурированная нашими товарищами из разных ведомств, а посему представляющая собой сплошное вранье, но тем не менее изданная и переизданная во многих странах… Как-никак известное имя и детективный сюжет. А тут не так давно навестил меня корреспондент Би-би-си, который делал фильм об отце. Оглядев мою скромную квартирку, он удивленно произнес:

— Неужели вам отец ничего не оставил? Ведь за свои мемуары он должен был получить более сотни тысяч долларов. Это по тем временам были очень большие деньги.

— Нет, почему же, — ответил я, гордо подняв голову. — Отец оставил мне подержанную «Волгу», а свой гонорар он отдал на развитие детских садов.

Корреспондент удивленно посмотрел на меня и произнес сакраментальную фразу:

— Ох уж, эти мне русские!

Отец действительно не получил ни цента. Все деньги осели на каких-то неизвестных мне счетах. А ведь я мог бы приобрести на них вполне приличную квартиру уже для моей семьи.

Кстати, о квартире. Ровно через месяц после возвращения отца нам по решению высокого начальства с Лубянки улучшили жилищные условия. Дали аж трехкомнатную квартиру на 3-й Фрунзенской, дом № 4. Через некоторое время мама, которая ушла с работы, чтобы заняться вплотную семьей, начала «европейский» ремонт, наняв рабочих со стороны. И вдруг в один из дней подходит к ней бригадир и говорит: «Мадам, мы тут вскрыли плинтуса и одну стену, а там сплошные провода, как на телефонной станции». Мать срочно позвонила отцу — он в этот день был на работе в центральном аппарате внешней разведки — и с испугом поведала о ремонтных «находках». Приехал папа, посмотрел на открытие, почмокал языком и позвонил «компетентным товарищам». Приехала целая бригада, тоже все осмотрела и тоже почмокала губами. Потом «старшой» бригады сказал:

— Извините, Конон Трофимович! Мы просто забыли, что эта квартира в свое время была «кукушкой» и предназначалась для другого человека.

Затем они все демонтировали и удалились…

Время летело быстро. Иногда у нас собирались друзья отца. Приходил и Абель, дядя Рудольф, как я его называл. Был он всегда грустен и чем-то озабочен. Помню, очень испугался, когда батя в поддатни рассказал анекдот о Брежневе. Эту байку до сих пор помню. Приходит, значит, мужик с работы. Усталый и злой. Поужинал чем Бог послал, и к телевизору, естественно. Включает первую программу — на экране тупая физиономия Леонида Ильича, который шамкает: «Дорогие товарищи…» Включает вторую программу, опять Брежнев на трибуне, переключает на третью — опять генсек. В отчаянии включает четвертый канал, учебный. А на экране Юрий Владимирович Андропов, шеф КГБ. Грозит пальцем и говорит строго: «Я тебе попереключаю, товарищ!»