— Ты думаешь, он найдет верный ответ на тот вопрос, который ты в этом обличье задал ему? — поинтересовалась Пегги.

— Не знаю. Надо мне было принять облик Сфинкса и задать его коронные вопросы. В этом случае у него был бы хоть намек для разгадки. Он знал, конечно, ответ на загадку Сфинкса — что человек сам является ответом на все старые вопросы. Тогда он, может быть, понял бы, к чему я клонил, когда спрашивал, куда человек — Современный Человек — движется.

— И когда Темпер отыщет ответ, он тоже станет богом.

— Если! — поправил Аллегория. — Если отыщет! Махруд утверждает, что Даниэль Темпер на добрых две головы выше среднего жителя нашей долины. Он реформатор, идеалист, который не будет счастлив, пока не вонзит свое копье в какую-нибудь ветряную мельницу. В данном случае ему придется не только победить ветряные мельницы внутри себя — свои неврозы и душевные травмы, — но и погрузиться в глубину себя и за волосы вытащить бога, утонувшего в бездне его «я». Если же он не сумеет сделать этого, то умрет.

— О нет, только не это! — задыхаясь, воскликнула Пегги. — Я не знала, что Махруд решил это всерьез!

— Да! — прогремел Аллегория. — Всерьез! Он говорит, что Темпер должен найти себя или погибнуть. Темпер сам не захотел бы иного исхода. Он не удовлетворился бы, став одним из безалаберных весельчаков, на-бога-надеющихся хмелехлебов, бездельничающих под этим необузданным солнцем. Он или станет первым в этом новом Риме, или умрет.

Беседа была по меньшей мере интересной, но несколько следующих фраз я упустил, потому что бутылка не перестала изливаться. Скромный, но нескончаемый ручеек струился по мне. Я внезапно сообразил, что скоро мешок наполнится и содержимое бутылки потечет наружу, выдавая мое присутствие.

От отчаяния я сунул палец в горлышко бутылки. Поток слегка приостановился.

— Поэтому, — продолжал Аллегория, — он побежал к кладбищу, где повстречал Реву-Корову. Того Реву-Корову, что вечно скорбит, но отказался бы воскресить своих близких. Того, кто отказывается поднять свою занемевшую от холода задницу с надгробия своей так называемой возлюбленной. Это живой символ самого Даниэля Темпера, который скорбью довел себя До облысения еще в юности, хоть и винил в этом таинственную болезнь и лихорадку. И одновременно в глубине души он не хочет, чтобы его мать воскресла, потому что она всегда доставляла ему одни лишь неприятности.

Давление внутри бутылки внезапно поднялось и вытолкнуло мой палец. Хмель хлынул наружу, несмотря на все мои попытки заткнуть горлышко вновь, хлынул такой мощной струей, что мешок заполнялся бы быстрее, чем выпускала бы жидкость его горловина. Мне грозили две опасности — быть обнаруженным и захлебнуться.

И, словно этих проблем было мало, кто-то на мгновение опустил на меня тяжелую стопу. И послышался голос. Я сразу же узнал его, несмотря на пролетевшие годы, — голос профессора Босвелла Дурхама, бога, известного ныне под именем Махруда. Только теперь в нем слышались такие гулкость и мощь, каких не бывало в добожественные дни.

— Ладно, Дэн Темпер, маскарад окончен!

Окаменев от ужаса, я сидел тихо и неподвижно.

— Я сбросил личину Аллегории и принял собственный облик, — продолжал Дурхам. — Это я говорил все это время. Я был Аллегорией, которую ты отказался распознать. Я — твой старый учитель. Но ты и в былые дни никогда не хотел понимать моих аллегорий.

А как насчет этой, Дэнни? Слушай! Ты пробрался на борт ладьи Харона — этой угольной баржи — и залез в мешок, где лежали кости твоей матери. Больше того, в знак бессознательного отторжения новой жизни для своей матери ты вышвырнул в реку ее останки. Неужели ты не обратил внимания на имя на табличке? И почему? Следуя бессознательному импульсу?

Так вот, Дэн, мой мальчик, ты вернулся туда, откуда пришел, — в утробу своей матери, где, как я полагаю, ты всегда хотел оказаться. Откуда мне все это известно? Приготовься к потрясению. Это я был доктором Дйерфом, психологом, который тебя гипнотизировал. Прочти это имя с конца и вспомни, как я любил различные каламбуры и анаграммы.

Мне было трудно во все это поверить. Профессор всегда был так ласков, доброжелателен и весел. Я решил бы, что профессор меня разыгрывает, если бы не одно — Хмель, готовый захлестнуть меня. Шутка зашла уже слишком далеко.

Так я ему и сказал, как мог, сдавленным голосом.

— «Жизнь реальна, жизнь — не шутка»! — заорал он в ответ. — Ты всегда это говорил, Дэн. Посмотрим теперь, говорил ли ты всерьез. Ладно, ты — младенец, готовый родиться. Ну что, останешься навсегда в этой сумке и умрешь или все-таки вырвешься из околоплодных вод в жизнь?

Попробуем сказать иначе, Дэн. Я — акушерка, но мои руки связаны. Я не в состоянии помочь родам непосредственно. Мне придется подталкивать тебя издалека, так сказать, символически. Я могу в какой-то мере подсказать тебе, что делать, но ты — еще не рожденный плод, и значение некоторых моих слов тебе придется отгадывать.

Мне хотелось потребовать, чтобы он перестал паясничать и выпустил меня. Но я смолчал. У меня тоже есть гордость.

— Чего ты от меня хочешь? — хриплым, слабым голосом осведомился я.

— Ответь на вопросы, которые я задавал тебе в облике Осла и Аллегории. Тогда сумеешь высвободиться сам. И можешь быть уверен, Дэн, я за тебя открывать этот мешок не стану.

Что же он там такое говорил? Я лихорадочно перебирал в уме все ранее слышанное. Трудно размышлять, когда уровень Хмеля в мешке все поднимается. Мне хотелось орать и драть кожаные стенки голыми руками, но я сознавал, что тогда захлебнусь и уже не вынырну.

Стиснув кулаки, я все же сумел обуздать мысли и попытался вспомнить, что же спрашивали у меня Аллегория и Осел?

Что же это было? Что?

«Камо грядеши?» — спросил Аллегория.

А Поливиносел, гоняясь за мною по Адамс-стрит — Адам-стрит? — кричал: «Куда теперь, человечек?»

Ответ на вопрос Сфинкса:

«Человек».

Аллегория и Осел изложили свои вопросы в подлинно научной форме — так, что они содержали в себе ответ.

Ответ заключается в том, что человек больше, чем просто человек.

И в следующий миг, движимый этим откровением, я, точно куриную косточку, переломил условный рефлекс. Я сделал большой глоток Хмеля — и чтобы утолить жажду, и чтобы освободиться от прочих добожественных предрассудков. Я приказал бутылке, чтобы она прекратила изливаться. И со взрывом, который разметал по барже Хмель и обрывки кожи, восстал из мешка.

Передо мной, улыбаясь, стоял Махруд. Я сразу же узнал в нем своего старого профессора, хотя теперь в нем было добрых шесть с половиной футов росту. Он отрастил копну длинных черных волос и кое-где подправил черты своей физиономии, превратившись в красавца. Рядом с ним стояла Пегги. Она была очень похожа на свою сестру, Алису, только волосы ее были рыжими. Она была восхитительна, но я всегда предпочитал брюнеток — в особенности Алису.

— Теперь ты все понял? — спросил Дурхам.

— Да, — ответил я. — Включая и то, что большую часть Многозначительных символов вы придумали только что, чтобы произвести впечатление. И не имело бы никакого значения, если бы я утонул, — вы бы меня тут же воскресили.

— Естественно. Но ты бы уже не стал богом. И моим преемником — тоже.

— О чем вы? — спросил я тупо.

— Мы с Пегги преднамеренно вели тебя и Алису к этой развязке, чтобы найти кого-нибудь на наше нынешнее место. Нам уже наскучило все, что мы здесь навытворяли, но мы же не можем просто уйти и все бросить. Поэтому я и выбрал тебя своим наследником. Ты — человек совестливый и в душе идеалист, а свои возможности ты уже выяснил. Думаю, у тебя лучше моего получится отменять «законы» природы. Созданный тобой мир будет лучше моего. Ты ведь хорошо понимаешь, Дэнни, мой юный бог, что я — лишь Старый Бык, которому только бы позабавиться.

А мы с Пегги хотим предпринять этакое турне, навестить рассеявшихся по всей Галактике прежних земных богов. Понимаешь, по сравнению с возрастом Вселенной все они — весьма юные боги. Можно сказать, что они только-только вышли из школы — нашей Земли — и двинулись в центры настоящей культуры, дабы набраться лоску.