Ардалион Петрович не раз убеждался, как магически действует бесконечное повторение одних и тех же слов, независимо от их содержания, и с настойчивостью маньяка продолжал:

— Ты нужна мне больше, чем когда бы то ни было.

— Знаю, но ты отвел мне в своей жизни неблагодарную роль, она не по мне. Из меня не вышла чеховская Варвара Николаевна, которая зажигает лампады, раздает милостыни, принимает божьих людей и замаливает грехи мужа в овраге. Признаваясь мне в своих прегрешениях, ты ждал упреков и порицаний, чтоб успокоив свою совесть, продолжать лгать и обманывать, творить безобразия и мерзость… Замаливать твои грехи я не стану. Найдешь себе другую жену…

— Ты доведешь меня до гибели, я этого не перенесу, — все еще пытался разжалобить жену Пузырев. — Твое решение сведет меня в могилу.

— Уж это будет праздник, каких мало, — с веселым злорадством произнесла Евгения Михайловна. — Сколько выгодных и почетных мест освободится… Сколько плача и стенаний будет в стенах института и клиники.

6

Злочевский был сегодня недоволен, больше того — раздражен и разгневан. Он громил людское легковерие и самонадеянность, упрямцев, готовых затевать спор, когда ошибка очевидна и только слепой не видит ее. Вся надежда у них на то, что патологоанатом прозевает или поверит всему, что написано в истории болезни. Неприятно, конечно, когда умирает больной, а еще горше врачу, когда смерть слишком часто заглядывает в его палаты. И лечили правильно, и ухаживали по совести, и тем не менее статистика скорбная. Не посчастливилось, или, как говорится, не повезло. Что поделаешь? Только остается, что проявить мужество, истинное присутствие духа, — так нет, начинается игра, и притом нечистая, — в истории болезни запишут: «Смерть наступила в результате инфаркта» Откуда это видно? Больной действительно когда–то страдал сердцем и выздоровел, но ведь умер–то он после операции, в связи с другой болезнью, не от инфаркта, а от сепсиса, попросту говоря — от заражения крови… Имейте же мужество так и написать! Споришь с ними, доказываешь, уйма времени уходит впустую. Изволь после этого заниматься наукой. Никто не посочувствует, зато всякий, кому не лень, проворчит: «Куда деваются наблюдения Злочевского, где научные выводы, у другого их хватило бы на пятитомный труд…» Не без того, иной раз проморгаешь, не сообразишь записать или расскажешь и тут же забудешь, но в этом ли главное?

Валентин Петрович расстроен, и не без основания. Обычно подвижной и даже суетливый, с беспокойной манерой ходить взад и вперед, а когда это невозможно — с ноги на ногу переминаться, — он сидит сейчас у стола, подперев руками обремененную заботами голову. Очки мешают ему смотреть перед собой, но вместо того, чтобы снять их, Злочевский жмурит и закрывает глаза. Он не близорук, но, надев очки за работой, по рассеянности не снимает их весь день. Его друзья утверждают, что он продолжает в них видеть недавние вскрытия и даже находить упущения врачей.

Дурное настроение началось у Злочевского с утра, когда в секционную пожаловала Евгения Михайловна. Она никогда прежде не бывала у него. Едва кивнув головой, не спрашивая разрешения, она раскрыла книгу протоколов вскрытий и, перелистывая ее, спросила:

— За каким номером значится у вас акт вскрытия Андросова?

Он нашел протокол, указал номер и страницу.

— Где данные анализа? — не поднимая на него глаз, продолжала она.

Озадаченный видом Евгении Михайловны и обидной холодностью ее расспросов, Валентин Петрович спросил:

— Вы мной недовольны или что–нибудь случилось? Вы странно выглядите сегодня…

— Ничего особенного, мне немного нездоровится…

Он протянул ей два листка бумаги с описанием лабораторного анализа. Евгения Михайловна внимательно посмотрела их и улыбнулась.

— Спасибо. Узнаёте почерк? — возвращая ему листки, спросила она. — Не правда ли, знакомая рука?

Это был почерк Ардалиона Петровича, Злочевский сразу его узнал.

— Почерк профессора, если я не ошибаюсь, — заметно удивленный, ответил он.

— Давно ли он стал у вас лаборантом? — с насмешливой холодностью спросила она. — Не беспокойтесь, все здесь на месте: и подпись врача и штамп.

Евгения Михайловна многозначительно улыбнулась и, не сказав больше ни слова, ушла.

Уже второй день она портит ему настроение — вчера по дороге из суда, а сегодня здесь. Сохраняй после этого душевный покой, уследи, чтобы тебе не подсунули фальши в истории болезни. До чего удивительны эти врачи! Околдует их старый диагноз — и ни шагу от него; раз поверив, что у больного туберкулез, он ничего другого уже не увидит. Будто за фасадом одной болезни, не могут тлеть другие очаги… Уж он, Злочевский, задаст им на конференции, достанется, как сказал бы Ардалион Петрович, на орехи…

Руки его устремляются к раскрытой книге протоколов, прижимают ее к груди, как бы ограждая от чьих–то посягательств, и с силой захлопывают. С историями болезней, лежащими рядом, он обходится круче. Словно все зло исходит от них, он резким движением открывает дверцы стола и с сердитым видом сует их в ящик. «Нечего мешкать», — с вызывающей миной, как бы дразня своих противников, повторяет про себя рассерженный анатом. Он сейчас же засядет и подготовится к предстоящей конференции, благо никто не мешает ему.

И все–таки странно, вдруг приходит ему на память, зачем было Ардалиону Петровичу заполнять бланки анализов? Рука Пузырева, только его. Другого такого почерка не встретишь… Что за чудачество? Погоди–ка, погоди, ведь это тот самый Андросов, из–за которого сыр–бор загорелся… Странно! Впрочем, директору виднее, была бы подпись врача–лаборанта…

Злочевскому в тот день так и не удалось приобщиться к науке. Житейские испытания — злой рок творческих натур — на сей раз воплотились в образе Ардалиона Петровича. Он вошел в секционную, как всегда, неслышным шагом и прошелся по помещению, прежде чем Валентин Петрович заметил его. Встретившись со взглядом помощника, он приложил руку к губам, словно налагал на них печать молчания, и движением век пригласил Злочевского продолжать работу. Анатом, которого директор не так часто жаловал своим приходом, невольно подскочил с места, мгновенно снял очки и уступил гостю свой единственный стул. Пузырев любезным движением руки дал понять, что ценит внимание помощника и великодушно уступает ему стул.

— Я пересмотрел материал твоей докторской диссертации, — сунув руки в карманы и дружелюбно покосившись на помощника, проговорил Ардалион Петрович. — В общем недурно… проскочит, если будущий профессор заблаговременно подумает о внешнем антураже. Тот, кто положит тебе белый шар, должен быть уверен, что он достанется настоящему человеку, не замарашке. Надо принарядиться, нужна шляпа, и не одна, модные туфли, и опять–таки не одна пара, пальто модное и обязательно дорогое. То, что дозволено кандидату, доктору не простят.

Ардалион Петрович распахивает халат и привстает на кончиках пальцев, как бы предлагая вниманию Злочевского новый костюм, недавно привезенный из Англии. Этот портновский шедевр стоит того, чтобы лишний раз его обозреть. Искрящийся взгляд и кривая улыбка, знакомая тем, на кого когда–либо обрушилась милость Пузырева, говорят: «Благослови бога, чтосудьба привела тебя сюда, ты сидишь на верном месте, тут тебе только и расти». Когда–то Ардалион Петрович выразил эту мысль со свойственной ему краткостью: «Растение, способное накапливать микроэлементы редких металлов, нуждается в естественной среде. В горах оно эти сокровища найдет, а в почве огорода — никогда».

Прежде чем начать серьезный разговор, Валентин Петрович подумал, не спросить ли у Пузырева, почему бланк лабораторного анализа заполнен его рукой? Что произошло? Однако тут же решил, что с этим успеется, важнее выяснить другое.

— Вы не находите, что глава об опухолях особенно удачна? — спросил Злочевский. — Мне пришлось над ней крепко потрудиться.

Так уж сложилось в их отношениях — старый друг Пузырев обращался к нему на «ты», а он почтительно отвечал на «вы».