— Не лигатура ли это? — пожимаясь от холода, идущего, как ей казалось, изнутри, спросила Елена Петровна.

— Да, узелок, — не сдержав вздоха, ответил он, — не то шелковый, не то тканевой, надо на него посмотреть.

Не говоря больше ни слова, Сорокин вышел и вернулся с операционной сестрой.

— Нам надо будет иссечь небольшой узелок, — сказал он ей, — приготовьте все в операционной. Я иду мыть руки.

Он казался спокойным, но движения его вдруг стали неуверенными, низко опущенные веки, расслабленные мышцы лица выражали рассеянность. Для Елены Петровны эта перемена была красноречивей всяких слов.

Когда подозрительный узелок был иссечен, Андрей Ильич распорядился увести жену в палату, а сам поспешил в гистологическую лабораторию, расположенную в конце коридора на третьем этаже.

В небольшом помещении, заставленном длинными столами со стеклянной и металлической посудой, микроскопами, микротомом и прочим сложным и несложным инвентарем, находился в это время один человек — старичок пато–морфолог, давний знакомый Сорокина. Маленького роста, с непропорциональной этому росту шевелюрой седых волос, он, не оставляя работы, вопросительно взглянул на вошедшего и, мигая своими слезящимися глазами, не без лукавства спросил:

— Опять что–нибудь новое и обязательно срочное, не так ли?

Он тихо засмеялся, протянул Андрею Ильичу сухую жилистую руку и тут только заметил, что Сорокин встревожен.

— Вы нездоровы? — спросил гистолог. — Или что–нибудь случилось? Погодите, на вас лица нет, — со смешанным чувством тревоги и раскаяния произнес он, — а я шучу и забавляюсь.

— Ничего особенного, Елисей Семенович, — уклончиво ответил Сорокин, — есть подозрения на метастаз, надо это сейчас же проверить.

— Метастаз? — удивился старичок. — Чего же ради торопиться? Оставьте, посмотрим. Привыкли из всего делать спешку, — притворно сердился он, — днем раньше, днем позже, тут уж горю не поможешь.

Сорокин огляделся и, убедившись, что в лаборатории никого нет, мягко потянул старичка на кушетку, сел рядом и прерывистым шепотом сказал:

— Елена Петровна ждет результатов. Волнуется. Это я иссек у нее на рубце.

Гистолог сразу изменился, лицо сочувственно вытянулось, и веки воспаленных глаз часто заморгали.

— Так бы и сказали, все брошу и займусь.

Он засуетился и снова опустился на кушетку.

— Не помните ли вы, когда мы делали первое исследование?

— Помню. Тридцатого августа. Мы как раз накануне отпраздновали годовщину нашей женитьбы. Я здесь посижу, Елисей Семенович, а вы не торопясь займитесь этим делом.

Дальше следовал разговор, в котором изредка мелькали корни русской речи, а еще реже — русские слова.

Пока гистолог замораживал ткани узелка, делал срезы и окрашивал их, выясняя судьбу Елены Петровны, Андрей Ильич раздумывал, куда бы на это время себя деть. Он шагал взад и вперед по лаборатории, останавливался у окна, за которым строилось каменное здание, и даже сделал попытку заинтересоваться кладкой кирпича в оконных проемах. Несколько раз он порывался уйти, чтобы трудные минуты переждать в другом месте, затем стал у окна зарисовывать в блокнот разросшуюся под окном акацию и немного успокоился.

Елисей Семенович озабоченно порылся в шкафу, вынул из пакета занумерованный препарат и долго сопоставлял его с тем, который только что изготовил.

— Утешительного мало, — вытирая платочком слезящиеся глаза, сказал он, — метастаз.

Из дальнейшего объяснения следовало, что узелок представляет собой раковую ткань. Удивительно только, что новый препарат не отличается от старого, сделанного четыре месяца назад. Да, узелок выглядит таким, словно его извлекли из пищевода. Те же клетки, та же структура, но как они из пищевода угодили в рубец? Гистолог много говорил на эту тему, приводил различные гипотезы и теории и не давал Сорокину рта раскрыть. Елисей Семенович знал, что он делал, знал, что стоит ему умолкнуть, и Андрей Ильич скажет такое, о чем страшно подумать, не только услышать.

Андрей Ильич тяжело поднялся и, дружелюбно погладив старика по плечу, сказал:

— Не трудитесь, Елисей Семенович, меня убеждать. Картина ясна: хирург по небрежности занес раковые клетки из пищевода в операционную рану, попросту говоря, привил больной рак там, где его не было.

Он прижал руку к сердцу, словно пытаясь задержать его бешеный бег, и неверной походкой направился к выходу. Пожимая жилистую руку гистолога, Андрей Ильич шепнул ему:

— Смотрите, никому ни слова, ткань — нормальная, никаких метастазов нет.

Сорокин спокойно вошел в палату к жене, сообщил ей, что анализ благоприятный, опасения были напрасны. Просидев еще некоторое время, он предложил ей остаться в постели до утра и, сославшись на то, что его ждут, вышел.

Теперь только Сорокин почувствовал, как он исстрадался и устал. Ему мучительно хотелось отдохнуть, уединиться и обдумать, что случилось. Лучшим местом для этого был его кабинет. Он любил свою просторную рабочую комнату с диваном, обитым цветистой тканью, и большим окном, выходящим в сад. Часто после утомительного заседания или следовавших друг за другом операций он запирался здесь и с книжкой в руках отдыхал. Иногда удавалось вздремнуть, пока настойчивый стук в дверь его не будил.

Только что Сорокин вошел в кабинет, как в дверь постучались, и, прежде чем он успел откликнуться, перед ним предстала высокая массивная фигура старшей сестры. Ему не удалось скрыть своего недовольства, и зоркий глаз Евдоксии Аристарховны это уловил. Руки ее ушли в глубокие карманы халата.

— У вас что–нибудь срочное? — с любезной предупредительностью спросил он, как бы извиняясь таким образом за то, что недостаточно искусно скрыл свое недовольство. — Я очень устал, нельзя ли в другой раз?

— Как хотите, — тоном глубочайшего безразличия проговорила сестра, — я ведь по поводу Елены Петровны.

— Ах вот что, пожалуйста, — сказал он, обрадованный, что разговор будет коротким и ее удастся скоро выпроводить. — Пусть она пробудет до утра в палате, ей нужна больничная обстановка. Разрез хоть и маленький, но может кровоточить.

Полагая, что говорить им больше не о чем, он кивнул головой, сделал шаг к двери, но она не двигалась с места. Ее высоко вздернутая голова выражала твердое намерение продолжать разговор. Андрей Ильич стоял перед ней, усталый и напряженный, с таким же твердым желанием избавиться от нее.

— Я понимаю, что вам нелегко, — деловым тоном проговорила сестра, — но и падать духом рано.

Он понял, что она вызывает его на откровенность, и промолчал. Нисколько не смущенная этим, Евдоксия Аристарховна продолжала:

— Такие метастазы еще не беда, от них и отвертеться можно.

С каким удовольствием сказал бы он ей: «Милая Евдоксия Аристарховна, охота вам чужими делами заниматься, у вас ведь своих немало». К этому он охотно прибавил бы и другое, порезче, если бы не помнил, как много раз она выручала его советом, удерживала порой от неудачного шага.

— В таких случаях, — продолжала старшая сестра, — надо держаться и головы не вешать.

Эта банальная проповедь о твердости и терпении, произнесенная холодным и сухим тоном, лишенным, казалось, всякого тепла, покоробила Сорокина, и он не сдержался:

— Вы что, утешать меня пришли?

Взгляд его широко открытых глаз стал напряженным и острым, каждая черточка лица выражала раздражение.

— Кого утешать, вас? И не подумаю. Уж если кого поддержать, так Елену Петровну. Ваш брат утешится. Ни один мужчина еще не полез в могилу жены. Отходят и женятся. Некогда мне с вами попусту болтать, я пришла по делу. Вы Елене Петровне скажете правду, или как–нибудь решили иначе?

Ее сильный грудной голос, лишенный мягких интонаций, прозвучал уверенно и категорически. Андрей Ильич понял, что своим молчанием сказал ей больше чем следовало, и попробовал исправить положение:

— Я не понимаю, о какой правде идет речь?

— О той правде, — тем же бесстрастным голосом продолжала она, — что в рубце у Елены Петровны — метастаз.