Мы пошли в управленческую столовую. В ней было тихо, пахло наваристыми щами и пирожками с яблоками. Официантки в белых передниках сервировали столы.

Я пожаловался Николаю, что отвык от всего этого.

— Не отвыкнув, не смог бы оценить по достоинству, — ответил, улыбнувшись, он.

В Вины я приехал уже к вечеру. Солнце опускалось к горизонту, по снегу вытягивались синие тени от изб и оград. По сравнению с Новгородом здесь было холоднее. «Второй дом от магазина сельпо в сторону Зайцева, зовут Тамарой, вдова. Муж ее, старшина-сверхсрочник, повесился минувшей осенью», — вспомнил я то, что знал со слов Ухова об обладательнице трех снизок бус.

Этот дом я увидел сразу, прошел через веранду в сени и постучал. Никто не отозвался. Я открыл дверь в горницу. Слева от входа, у печки, возилась маленькая сгорбленная старушка. '

— Здравствуйте, бабушка! — громко сказал я, подойдя к ней. — Вы здесь хозяйка?

— Здравствуй, сынок, — ответила старушка. — Только не кричи, не глухая, я хозяйка.

— Тамара у вас живет?

— Квартирует, а што?

— Где она?

— В байню ушотцы.

— Давно?

— Давненько…

— Можно ее подождать?

— Почему ж нельзя? Садись, ожидай, коль она нужна тебе, пальтишко сыми.

Старушка подвинула мне табуретку и повернулась к печке. Я осмотрелся. Горница была разделена надвое тонкой перегородкой с дверью. В той половине, где находилась печь и, по всей видимости, жила хозяйка, между окон стоял стол и вдоль стен — скамейки, а в углу висели потускневшие от времени иконы. В дальней половине сквозь дверной проем виднелись изголовье кровати с пирамидой подушек под кружевной накидкой, за ним — часть гобелена, на котором была изображена преследуемая волками тройка, а по полу — ковер.

В сенях кто-то затопал ногами, дверь в горницу скрипнула, и я увидел молодую, невысокую женщину в черном полушубке и белом шерстяном платке, который закрывал ее лоб до бровей.

— К тебе гость, Тома, — сказала ей старушка.

— Неужто? — весело ответила женщина.

Я отметил про себя, что у нее правильный овал лица, большие со смешинками серые глаза, тонкий нос, нежные губы и небольшой, приятно округленный подбородок.

Сбросив полушубок, женщина осталась в блузке и юбке, довольно плотно облегавших тело. А когда она сняла платок, на ее плечи упали влажные русые волосы.

Тамара пригласила меня к столу, а сама встала коленями на табуретку напротив.

— Из прокуратуры или ОБХСС? — с задорной улыбкой спросила она.

Бабка, как только ее квартирантка упомянула про ОБХСС, поставила к печке ухват и засеменила из горницы.

— Вы проницательны, — шутливо заметил я. — Почему вы так решили?

— Все вы бритые, в костюмчиках, при галстучках, с папочками, с портфельчиками. Могу еще сказать, что лично вы — городской, и не просто городской — столичный.

— Это почему же?

— Да потому, что в такую стужу в ботиночках и брючках навыпуск только столичные ходят: наши в сапогах или в валенках шастают, а кое-кто еще и галоши напяливает.

— Угадали! — согласился я. — Дальше…

— Дальше? Могу сказать, что вы не женаты, а если и женились, то случайно…

— Вот как?

— Только так. Потому что любите вы больше всего бумаги, а женщины для вас так, между прочим. Правильно я говорю?

Тамара склонилась над столом и в упор посмотрела на меня. Волосы упали ей на лицо. Откидывая их назад, она перехватила мой взгляд, невольно скользнувший под блузку. Я отвел глаза, а она, понимая причину моего смущения, продолжала стоять в той же позе, будто хотела, чтобы я снова взглянул на нее.

— Небось проголодались? — спросила она, прервав молчание. — Хотите яишенку сделаю, пивом угощу?

— Не за этим приехал, — пробормотал я как-то скучно.

— Зачем же? — игриво спросила Тамара. — Недостач я вроде не делала, левый товар не брала.

— Передать привет и записку от Ухова, — ответил я и опять удивился скуке, прозвучавшей в моем тоне.

— От Гришеньки? Что же он пишет? Уж не предлагает ли мне свое сердце и руку?

Тамара развернула поданный мной листок, бегло прочитала его.

— Что-то не то. Бусы какие-то… Спятил, что ли? Никаких бус в глаза не видела.

Она откинулась назад, соскочила с табуретки и заходила по горнице:

— И чего это ему взбрело в голову?! Какие бусы?! Понятия не имею. Если стеклянные, что на мне, то их мне муж подарил, других нет.

— Речь идет о янтарных бусах. Он дарил их не только вам. Другие названные им девчата подтвердили это.

— Не знаю, кто там и что подтвердил, а мне он ничего не давал.

— Ну что ж, — вздохнул я, — придется произвести обыск, а после него дать очную ставку.

— Ваша воля, — ответила Тамара, сделав кислую мину, сняла с шеи стеклянные бусы и понесла их на свою половину.

Я наблюдал за ней. На какое-то мгновение она исчезла из поля зрения. Вдруг я заметил, как она потянулась через кровать к гобелену и тут же отпрянула от него, словно испугалась чего-то. Я присмотрелся. К гобелену были прикреплены какие-то украшения. Дождавшись возвращения Тамары, я резко встал и шагнул в сторону ее комнаты. Этого было достаточно, чтобы увидеть над кроватью три янтарных кленовых листа с жуками.

Но тут я почувствовал на спине теплое, упругое тело Тамары.

— Не дам, не дам, — сказала она, обхватив меня сзади руками, и трудно было понять — игра это или сопротивление.

Я оттолкнул ее:

— Выдайте бусы сейчас же, или пойдемте в сельсовет.

— Уж не регистрироваться ли? — ухмыльнулась она,

Я промолчал, мне было не до шуток. Когда мы пришли в сельсовет, я вынес постановление на обыск, объявил его Тамаре, взял понятыми двух женщин, а третью попросил обыскать ее. Соседняя комната оказалась свободной, женщины ушли туда, и как только за ними закрылась дверь, послышался голос Тамары:

— Не надо, бабы! Если бы парень обыскивал — другое дело, а так — что за удовольствие? Сама отдам…

Тамара вышла и подала мне две снизки янтаря.

— Паразит этот Гришка, — сказала она. — В грязное дело впутал.

— А где третья? — спросил я.

— Удлинила ею эти, чтоб в два витка были…

Листья с жуками Тамара принесла из избы сама и, положив на стол, молча смотрела, как я писал протокол. Потом, когда я отпустил женщин и остался с ней для допроса, она, поежившись, спросила:

— Может, ко мне пойдем? Холодновато стало. Поужинаете, тогда и допрос сымете.

— Спасибо, — ответил я, а сам подумал: «Не случайно все-таки повесился старшина».

Но это было не все. Когда допрос был закончен, Тамара сказала.

— Поздно уже. Куда на ночь-то глядя поедете? Оставайтесь, ночуйте…

Я сложил бумаги в портфель, вышел на шоссе, и вскоре машина «скорой помощи» без номеров, но с надписями «перегон» уже несла меня в направлении Новгорода.

Утром в Управлении милиции Кислицын вручил мне телеграмму из Дзержинска: «Рябчиков Геннадий Николаевич 10 февраля командирован Калининский экскаваторный завод сроком двадцать дней тчк Компрометирующими сведениями не располагаем». Надо было спешить — время, как всегда, поджимало, и, сунув телеграмму в карман, я отправился на вокзал.

Ленинград встретил меня толчеей, слякотью и какофонией звуков, но в прокуратуре, куда я явился прямо с поезда, стояла тишина. Только из приемной прокурора, где обычно находился дежурный, слышались приглушенные голоса. Я вошел в нее и рядом с дежурным увидел Чижова.

— A-а! Наконец-то объявился! — воскликнул начальник следственного отдела, и его живые глаза засияли через очки с какой-то удвоенной радостью. — Иди ко мне в кабинет, я сейчас.

И действительно, он не заставил себя долго ждать. После минутной паузы, в течение которой мы разглядывали друг друга, как будто не виделись целый век, Чижов сказал:

— Наши на учебе в совхозе «Шушары». Знакомятся с производством, беседуют с людьми, проверяют приказы. Скоро объявятся. Давай-ка мне все, что ты привез, я почитаю, а потом поговорим.

Я вынул из портфеля дело и подал его Чижову.