Когда в коридоре стихли шаги конвоира, в дверь кабинета постучали.

— Можно поговорить с вами? — спросила женщина, в которой я сразу узнал жену арестованного.

— Попробуйте.

Гущина приблизилась к столу, держа за руку мальчика. Тот потянулся к стакану с цветными карандашами и опрокинул его. Подобрав карандаши, я положил их вместе с листом бумаги на приставной столик, посадил за него мальчика и обратился к женщине:

— Слушаю вас.

— Я пришла… чтобы сказать… что ничего не знаю, — начала Гущина, и ее слова удивили меня. — Но уверяю вас… Саша не мог сам сделать что-то плохое. Он не такой, он добрый… Если Саша оказался в чем-то замешан, то только благодаря дружкам… В декабре он привел домой одного, звали Бобом, Борисом, фамилия, кажется, Гудков… Этот Гудков, как я поняла, когда-то мичманом был, потом за пьянки его выгнали со службы. Работал завгаром, торговал запчастями, был снова уволен. Последние два года ездил на «аварийке» шофером. С него я Сашу перестала узнавать. Появится Боб, Саша уходит на ночь, потом пьют… Как на работе держали — ума не приложу.

— Где живет Гудков? — спросил я.

— В доме сто сорок пять по Московскому проспекту, в отдельной квартире, жена у него дворником работает…

— Приму все это к сведению, — пообещал я.

После взятия Гущина под стражу мне нужно было посетить его в следственном изоляторе. Это было правилом — не потому, что я ждал признания, а потому, что у арестованного могли возникнуть просьбы бытового характера. На следующий день я приехал туда, заполнил требование о вызове Гущина и стал ждать его.

Он пришел какой-то помятый, не выспавшийся, бледный, сел на стул и, опустив голову, принялся растирать ладони.

— Александр Федорович, — обратился я к нему, — как вы смотрите на результаты вчерашнего дня?

Гущин молчал.

— Говорить будем? — настаивал я.

— О чем? — спросил Гущин. — Если у вас есть, за что меня судить, — судите.

Я рассказал ему о разговоре с женой, о ее отношении к нему, вспомнил, как сынишка рассыпал карандаши, Гущин сжался.

— Дайте мне свидание с ребенком, — попросил он.

— Нет, это исключено. Детей в тюрьму не водят.

— Тогда с женой. После свидания я дам показания…

— Не будем торговаться, Гущин. Если хотите рассказывать правду — рассказывайте.

— Дайте свидание! — взмолился Гущин. — Клянусь, что не обману вас, я понимаю: все кончено…

— Нет! — отрезал я. — Не занимайтесь вымогательством!

Гущин сник. Он еще некоторое время рассматривал свои ладони, потом резко выпрямился и спросил:

— Сколько краж я должен признать?

— Ровно столько, сколько совершили.

— Я и сам не знаю, сколько их было. Что-то около двадцати… Так? А в общем — все, которые были в нашем районе, начиная с декабря прошлого года. Тогда попался на валенках Леднев. До этого он занимался шинами вместе с этим пузатым, с Бобом… Костя сел, Боб остался один, предложил мне… Мы раньше на Октябрьском рынке встречались. Я согласился по пьянке, и пошло… Последний раз сняли крашенные чем-то белым колеса с прицепов за Домом культуры Капранова, кажется, шесть штук, отвезли в Веселый Поселок, Яну. До этого с Бобом взяли две покрышки из кладовой автобазы и пять колес с машин «скорой помощи». Продали на Октябрьском рынке. Возили еще на Десятую линию тете Тане, на Пулковское шоссе, на Басков, чаще на Борькиной «аварийке», иногда на такси. В общем, все, что у вас есть с декабря, — мое и Боба.

Дом № 145 по Московскому проспекту, где жили Борис Петрович и Клотильда Андреевна Гудковы, находился в десяти минутах ходьбы от Новодевичьего монастыря, ближе к Московской заставе.

Мы с Каракозовым, раздобыв понятых, заявились к ним утром, в начале седьмого, подождали, пока хозяева облачили себя в халаты, и приступили к обыску.

— Хрусталь, ковры, мебель купила до замужества, — поясняла красивая, пышная телом жена Гудкова по мере того, как мы передвигались по ее квартире. — Могу предъявить чеки…

— Отодвиньте-ка кровать, — вдруг потребовал Каракозов.

Хозяева выполнили это требование. Под кроватью было много пыли, тряпок. Каракозов брезгливо сгреб их ногой и между плинтусом и стеной увидел узкую полоску бумаги. Он вытащил ее и прочитал вслух: «Работаю там, где с тобой крали. Костя». То был обрывок письма, а на сохранившемся клочке конверта значилось: «Коми АССР, поселок Микунь».

— От кого письмо? — спросил Каракозов.

Бывший мичман и завгар молча жевал губы.

— От кого письмо?!! — спросил Каракозов так, что Гудков встал перед ним.

— От Кости… Леднева…

— На вопросы надо отвечать сразу и четко, — сказал Каракозов.

Он продолжил обыск, но больше ничего интересного не нашел.

А разве обнаруженного было мало? Костя… О нем говорил Гущин, его вспоминали Серебров и сторожа. Он стоял у истоков всего дела…

— Скажите, Гудков, где работал Костя, когда писал вам это письмо? — поинтересовался я уже в прокуратуре.

Гудков сделал вид, что не слышал заданного вопроса.

— Дмитрий Михайлович, — шутливо сказал Каракозов. — Гудков считает этот вопрос наивным и воспринимает его как насмешку над собой, потому и молчит. Если учесть, что раньше они обворовывали гаражи, то ясно, где работал Леднев, попав в лагерь. Можно, конечно, по телетайпу проверить, но мне кажется это излишним.

Гудков, судя по его поведению, понимал, что оказался в нелепом положении: «Как этот проклятый клочок бумаги остался за плинтусом?!» Он не мог простить себе такую неосторожность.

— Ладно, пусть подумает. Он ждет предъявления доказательств, мы их предъявим, — сказал я и написал Каракозову: «Вызови сторожей и шоферов».

Каракозов вышел, а мне захотелось разговорить Гудкова.

— Как человек опытный, обстоятельный, вы не хотите торопитьря. Это ваше дело, но и не запаздывайте особенно. Учтите — Гущин в изоляторе, — сказал я ему.

— Ну и что? — с показным безразличием спросил Гудков.

— Он не только в тюрьме, но и подробно рассказывает о совершенных вместе с вами кражах. Приедет Леднев — тоже расскажет. В письме он уже написал о них.

— Вы сами сказали, что мне надо подумать, так зачем вы меня торопите? — Гудков дал первую трещину. Он начинал понимать не только нелепость, но и безысходность своего положения.

— А что говорит Гущин? — не выдержав, спросил он через некоторое время.

— Говорит, что совершил с вами около двадцати краж после того, как Леднев сгорел на валенках.

— Ничего себе! И откуда набрал столько?..

— Многовато? Ведь это не за один день.

— А если не одни мы?..

— Согласен с вами. Однако другие за свои дела сидят, а Гущин и вы до последнего времени гуляли. Впрочем, будем разбираться. Давайте-ка я возьму у вас отпечатки пальцев…

Бывший завгар подозрительно посмотрел на меня, но я спокойно достал дактилоскопические принадлежности, раскатал на пластинке типографскую краску и, поочередно прижимая к ней пальцы Гудкова, заполнил их отпечатками дактилокарты.

— Дела-а, — вздохнул Гудков, вытирая руки. — Неужели опозорились, как пацаны?

— Проверим, — ответил я. — А сейчас попробуем предъявить вас на опознание некоторым свидетелям.

— Зачем эта канитель? — недовольно спросил Гудков. — Давайте так договоримся, гражданин следователь: сделайте мне очную ставку с Гущиным, может, этого будет достаточно…

— Вся беда в том, что, пока вы думали, сотрудник милиции поехал за свидетелями, — возразил я.

Когда Каракозов вернулся и доложил о выполнении задания, Гудков насторожился. Его поставили в группу приглашенных с улицы граждан. Тимофеев, а за ним и Диньмухамедов безошибочно указали на Гудкова и твердо стояли на своих показаниях при проведении очных ставок. Серебров и Ершов тоже не дрогнули.

— Сегодня, пожалуй, мы уже ничего больше не успеем, — сказал я, проводив последнего свидетеля.

— Вам мало? — грустно усмехнулся Гудков. — За этими друзьями пойдут Гущин, Леднев, скупщики и тэ дэ, и тэ пэ.

— Вот именно.