— И вы ни разу за это время не виделись с ней?

— Нет.

— Что вам известно о жизни дочери после ее ухода из дома?

— Ничего. Она на мои вопросы не отвечала. Позвонит, попросит денег и вешает трубку. Даже к бабушке, вырастившей ее, она безразлична.

— В какие дни она звонит?

— Как правило, в середине каждого месяца. Семнадцатого у меня получка, после работы я иду на почту и перевожу ей деньги.

— Можете ли вы дать мне фотокарточку дочери?

Надежда Федоровна достала семейный альбом, отделила от последней страницы один из снимков и подала его мне:

— Здесь Нина десятиклассница. Скажите все-таки: она жива?

— Вы уже задавали этот вопрос… Прошу вас: если Нина позвонит, не говорите ей о нашей встрече, — ответил я, попрощался и закрыл за собой дверь.

План дальнейших действий уже зрел в моей голове: восемнадцатого утром я еду с сотрудниками милиции в почтовое отделение Ф-238. В штатском, конечно. Там мы осматриваем корешки почтовых переводов и отбираем те, которые были адресованы Нине Коневской. Попутно наблюдаем за посетителями, а с появлением Нины приглашаем ее в прокуратуру.

…Нина пришла на почту утром двадцатого. Она была в черном кожаном пальто, черных вельветовых брючках и туфельках на цокающих каблучках. Как ни в чем не бывало, она направилась к окошку с надписью: «Выдача денег по переводам», сняла с плеча висевшую на ремешке сумочку, вынула из нее паспорт, извещение и подала их женщине, которая сидела по другую сторону перегородки.

Та, осмотрев предъявленные документы, достала корешок перевода, предложила внести в него необходимые сведения из паспорта и расписаться. Пока Нина выполняла эти требования, мой помощник незаметно переместился к столику возле дверей. Чуть погодя к нему присоединился и я, а когда Нина кончила писать, мы оба предъявили ей свои удостоверения и попросили проехать с нами. Она пристально посмотрела на нас, легкой походкой направилась к выходу и уже на улице, когда мы оказались одни, спросила:

— Мальчики, скажите прямо: чего вы хотите?

На ее лице блуждала многообещающая улыбка.

— Хотим устоять, — шутливо ответил я. — Это во-первых. А во-вторых, побыстрее добраться до прокуратуры.

— Фу, какие вы сухари! — оскорбленно сказала Нина. — Кроме своей прокуратуры, ничего не знаете… Куда идти?

— Вон туда, — указал ей мой помощник, и мы втроем двинулись к автобусной остановке.

— Где вы живете? — спросил я у Нины уже в кабинете.

— Какая вам разница? Ведь вы отказались разговаривать со мной, — небрежно ответила она, достав из сумочки пачку сигарет «Кент» и закурив.

— У вас есть родители? — продолжал я.

— У меня нет никого…

— Как же никого? Я знаю вашу маму Надежду Федоровну…

— Ха! Разве это мать? Она мне жизнь испортила…

— Почему в таком случае вы позволяете себе получать от нее помощь?

— Я не такая принципиальная, как вам кажется…

— Что вы знаете о маме, об отце?

— Слушайте, я не люблю сентименты. Подберите другую тему, повеселее, — раздраженно заявила Нина.

— Ладно, — согласился я. — Вы были замужем?

— Как это понимать?

— В прямом смысле…

— Я жила… Вас устраивает?

— С кем?

— Уж не ревнуете ли вы меня, следователь? — рассмеялась Нина. — Не надо, ревновать — пережиток прошлого.

— А дети у вас были?

— Вы обо мне плохо думаете. Мне эта обуза ни к чему.

— И в родильных домах вы не лежали?

— Только по поводу абортов.

— А по другим причинам?

— Нет, терпеть не могу эти учреждения, — брезгливо поморщилась Нина. — Писк, визг, пеленки, распашонки… За версту обхожу. Слушайте, я же просила: найдите другую тему!

— Хорошо. На какие средства вы жили?

— На подачки Надежды Федоровны. Иногда подрабатывала, не на пыльной работе, конечно.

— Вам хватало?

— На мелкие расходы…

— А на все остальное?

— Остальное меня не касалось. Думать о том, чтобы женщина была сыта, модно одета и обута, — дело мужчин, если они хотят, чтобы их любили. Вы придерживаетесь иного мнения?

— Хотелось бы взглянуть на этих мужчин.

— Вы опять за свое…

— Виноват. Скажите, вы в почтовом отделении Ф-239 деньги от Надежды Федоровны получали?

— Нет, только в том, где мы с вами познакомились.

— Неправда, Нина!

— Вы лучше меня знаете?

— Да, и могу это доказать.

— Доказывайте, а я не помню.

— Это отделение находится на Белградской улице, по соседству с домом, в котором вы снимали комнату до родов и после них…

Смяв в пепельнице недокуренную сигарету, Нина бросила на меня скучающий взгляд:

— Оставьте ваши шутки! Они мне надоели.

— Это не шутки. Вас наверняка опознают хозяйка квартиры, патронажная сестра и врач поликлиники. Только жили вы там под другой фамилией. Вы были тогда не Коневской, а Невской и звали вас не Ниной, как сейчас.

— Больше ничего не придумали?

— Нет. Со временем я смогу еще, наверное, предъявить вас персоналу родильного дома, в котором вы лежали до этого.

Прикусив нижнюю губу, Нина отвернулась. Она долго молчала, прикидывая что-то в уме, потом легким движением смахнула с глаз слезы и уже серьезно спросила:

— Скажите прямо: что вы хотите от меня?

— Правды, Нина, только правды.

— Года два мне за правду дадут?

— Дадут по заслугам.

Я достал из портфеля фотографию Иришки:

— Это ваш ребенок?

Нина мельком взглянула на ребенка:

— Да, мой…

— Почему вы перестали получать для него прикорм?

— Вы же знаете! Вы все знаете! Что вам еще нужно?!

— Ответьте на мой вопрос.

— Потому что бросила его! — крикнула Нина и, вскочив со стула, быстро заходила по кабинету.

Я подождал, пока она придет в себя.

— Почему вы скрывали свою настоящую фамилию?

— Меня ждал позор…

— Позор? Мало ли матерей-одиночек?

— Они знают отцов своих детей…

Не договорив, Нина заплакала. Больше, наверное, от страха, чем от стыда. А я подумал: «Да, ты, конечно, не из тех одиночек и одинока ты не только потому, что у тебя нет ни мужа, ни ребенка…»

Возобновив расследование, я предъявил Коневской обвинение, допросил ее и вызвал конвой.

Парадокс

Расследование автотранспортных происшествий я многие годы считал довольно-таки скучным занятием. Попадавшиеся мне дела этой категории были просты по фабуле, механизм происшествий почти всегда был достаточно очевиден, вследствие чего установление виновности или невиновности их участников не требовало особых усилий. Пожалуй, это и притупляло к ним интерес. Но однажды секретарь принесла мне увесистый том, на обложке которого было начертано: «Дело о гибели гр-на Рыбкина».

— Распишитесь в получении, — сказала она. — И заодно возьмите жалобу жены погибшего.

Я забрал и то, и другое, ушел к себе в кабинет и первым делом прочитал жалобу. По объему она была невелика — всего одна исписанная мелким почерком тетрадная страничка. Жена погибшего сообщала, что в мае, накануне Дня Победы, ее муж, ветеран войны и труда, инженер, был сбит легковой автомашиной «Москвич» на проспекте Карла Маркса и от полученных травм, не приходя в сознание, скончался. Жалобщица не оспаривала выводы следствия о том, что он погиб, пытаясь перебежать проспект перед приближавшейся автомашиной. Она знала, что зрение и слух у него были неважные, что, старея, он становился все более рассеянным. Ее сомнение вызывала установленная следствием скорость движения автомобиля — тридцать километров в час, потому что в выданной ей справке о смерти мужа было сказано, что погиб он от множественных переломов костей и разрывов внутренних органов. Такие травмы, по ее мнению, муж мог получить только в том случае, если машина двигалась гораздо быстрее. А это означало наличие вины и у водителя, так как в районе места происшествия висели знаки, ограничивавшие скорость движения именно тридцатью километрами…

Довод Рыбкиной заслуживал, конечно, внимания, но бесспорным не являлся. Погибшему было за шестьдесят… Он достиг того возраста, когда кости человека становятся хрупкими. К тому же травмы были причинены ему в результате двух сильных ударов: первого — о детали двигавшейся автомашины и второго — о дорожное покрытие при падении. Я знал: если вынести волновавший жену погибшего вопрос на разрешение экспертов, то они почти наверняка ответят, что с учетом возраста Рыбкина телесные повреждения, от которых наступила его смерть, вполне могли быть причинены при установленных следствием обстоятельствах.