В спектакле Федор кричит у меня два раза в последних сценах — когда ставит печать на указ об аресте Шуйского и когда узнает о гибели Дмитрия. Он кричит, как раненая птица, хотя я сам никогда не слышал, как кричит подстреленная птица. Я никогда не мог охотиться, хотя имею документы и амуницию охотника, врученные мне в Приморском крае, но не могу выстрелить в живое существо. Поэтому и не слышал крик подстреленной птицы, но представляю его.

Много волнений было связано у меня с этой ролью. Помню, 27 сентября, как раз в день рождения моей жены, так уж совпало, шел прогон, а я еще не успел пройти финала. Я был уже совершенно измочаленный. Встал вопрос о переносе спектакля. Тогда художник Куманьков Евгений Иванович сказал: «Либо играть сегодня, либо — никогда». Спектакль состоялся.

Когда продавали билеты на «Царя Федора», стояла длинная очередь. Наш замечательный администратор Борис Израилиевич Телевич — человек с необыкновенным чувством юмора, перед тем как открылась касса, вышел и сказал: «Товарищи! В следующем спектакле царя Федора будет играть адъютант его превосходительства». Из очереди никто не вышел. Так больше двадцати лет я его и играю.

Не помню, как прошла премьера, не помню, как играл, но мне все партнеры помогали, все «играли царя».

Эта роль стоила много сил и здоровья. Я лечился потом несколько лет. Произошел, видимо, такой сильный нервный стресс, что перед каждым спектаклем, буквально за час до выхода на сцену, у меня начиналась дикая головная боль. Не помогали никакие таблетки. После спектакля все проходило. Это длилось несколько сезонов. Однажды в Киеве на гастролях я рассказал об этом Виктору Коршунову, он мне и подсказал, что, наверное, это у меня на нервной почве. Может быть, сказывается напряжение далеких уже дней репетиций, когда я нервничал, не спал ночами. Мы поговорили и разошлись. Перед следующим спектаклем у меня голова не болела. И с тех пор как рукой сняло.

На «Царя Федора» приходили многие наши политические деятели. Я очень не люблю такие спектакли. Считается, что вроде надо играть как-то особенно. А почему?

Был курьезный случай с Брежневым. Он уже плохо слышал и, наверное, потому говорил довольно громко. Во всяком случае, у нас на сцене все было отлично слышно. В финальной сцене, когда я произнес слова: «Боже! Боже! За что меня поставил ты царем?» — из правительственной ложи мы отчетливо услышали голос Леонида Ильича: «Довели человека!»

Этот спектакль подарил мне знакомство с двумя замечательными людьми — Борисом Равенских и Георгием Свиридовым.

Борис Равенских — один из самых ярких режиссеров нашего театра, с которым мне довелось работать. Он был учеником Всеволода Мейерхольда. В их режиссуре, казалось бы, не было ничего общего, но при всем том между ними существовало сходство — не внешнее, а глубинное. Видимо, именно от Мейерхольда к Равенских пришла страсть к ярким, образным мизансценам и нелюбовь к бытовой манере актерской игры.

В Малый театр он пришел в пятидесятые годы, уже после того, как поставил свой знаменитый спектакль с Виталием Дорониным «Свадьба с приданым» в Театре сатиры и на «Мосфильме». Его «Власть тьмы» с блистательными мастерами — Игорем Ильинским, Михаилом Жаровым и Еленой Шатровой — потрясла не только советских зрителей, но и зарубежных. Как-то Равенских уходил из Малого, но потом вернулся.

Последний его спектакль в нашем театре «Возвращение на круги своя» с Игорем Ильинским в главной роли о последних днях Льва Толстого. Меньше чем через год после премьеры он умер, как Толстой в его спектакле — стоя. На лестничной площадке своей квартиры, возле лифта. Умер мгновенно — упал на руки своего ученика, провожавшего его после занятий.

В спектаклях Бориса Ивановича музыка всегда становилась одним из главных выразительных средств. С музыки начинались почти все его спектакли. Музыка являлась своего рода увертюрой, которая должна была отрешить зрителя от всех повседневных забот, от околотеатральной суеты, оставшейся за порогом зала. Музыка как бы подготавливала зрителя, очищая его от будничного повседневного существования. Она звучала не только фоном для создания настроения, но наравне с актерами зачастую выступала в качестве дополнительного и самостоятельного действующего лица. Музыкой Равенских пытался взбудоражить души и актеров и зрителей.

Сам он был человеком музыкальным, а его отец пел в Мариинском театре в спектаклях с участием Федора Шаляпина. В семье царил культ хорового пения. В молодости Борис Иванович хорошо играл па гармошке. Свои спектакли он всегда ставил по законам музыкальной драматургии — с учетом силы звука, выразительности паузы.

В работе над спектаклем он действовал порой интуитивно, подходил к драматургическому материалу, руководствуясь прежде всего эмоциями, а не сухой рациональной логикой. Репетировать мог бесконечно. По-моему, этот процесс он считал неизмеримо интереснее и увлекательнее конечного результата. Сам он говорил так: «Я должен прийти на репетицию весь в крови, иначе репетировать невозможно». В его спектаклях не бывало частностей — только обобщения, а потому его герои всегда превращались в носителей определенного философского понятия. Он любил повторять, что драматургия родилась из поэзии.

В «Царе Федоре» он пытался слить в единое целое Толстого, Свиридова, Юрлова, традиции Малого театра и свое собственное видение, а если вспомнить, что когда-то именно «Царем Федором» открылся МХАТ, то это было ох как непросто.

Выбор музыки Георгия Свиридова оказался очень точен. Знакомы они были давно, еще со времени, когда Борис Иванович ставил у Аркадия Райкина спектакль «Восемьдесят дней вокруг света». Свиридов согласился и написал замечательную музыку. Записывали ее ночами, после окончания симфонических концертов, в Большом зале Московской консерватории. Запись шла по нескольку часов подряд. До шести утра. И каждую ночь Свиридов приезжал на репетиции и запись. Хоры, написанные им и великолепно исполненные капеллой Юрлова, удивительно точно вписались в спектакль. Уже увертюра — звучание мужского и женского хоров — настраивала на обобщенно-философский склад. Музыка эта производит на зрителя грандиозное впечатление. Не будь ее — не было бы фундамента спектакля.

Малому театру выпало громадное счастье — ни для какого другого театра Георгий Васильевич музыку не писал. Теперь эта музыка записана на пластинках и звучит на концертах во всем мире.

По поводу спектаклей «Иван Грозный» и «Борис Годунов» договаривался с ним уже я. Мне посчастливилось бывать и у него дома. Я считаю, что у этих спектаклей два автора — Толстой и Свиридов. Свиридов был очень обаятельным человеком. Мы с ним познакомились на каком-то совещании в Кремле. Он часто приходил на паши спектакли, а когда мы встречались, расспрашивал о работе.

Потом Владимир Бейлис, который ставил «Бориса Годунова», стал советоваться со мной о музыке, и я предложил связаться с Георгием Васильевичем. Мы вдвоем приехали к нему домой. Было лето, а он встретил нас в валенках. Его жена, Эльза Густавовна, первым делом угостила нас обедом. Георгий Васильевич сначала сказал, что вряд ли у него получится со спектаклем. Объяснял, что он очень занят — работает над циклом романсов, но потом согласился. А через сезон мы решили ставить «Ивана Грозного» и снова обратились к нему. И он создал музыку и к «Ивану Грозному». К сожалению, он не успел больше ничего для нас написать. Наш театр — единственный драматический театр, принимавший участие в фестивале в Санкт-Петербурге, посвященном творчеству Свиридова, этого по-настоящему великого человека.

Этот спектакль имеет успех во всех странах. Именно с ним я первый раз выехал на гастроли в Грецию. Руководитель греческого театра сказал своим актерам, чтобь! они каждый день смотрели наш спектакль и учились, как надо играть трагедию. Для меня это наивысшая похвала. Их актеры после спектакля приходили к нам, плакали и целовали руки. Спектакль там шел без перевода, перед началом наша переводчица, у нее был очень низкий красивый голос, по радио рассказывала содержание каждой картины. Ее голос, помимо свиридовской музыки, сразу настраивал меня. У меня прямо мурашки по телу бегали. Нас принимали прекрасно. Мы в Афинах играли два спектакля в день — в пять вечера и в девять. Виной тому жуткая жара. Как-то звон наших колоколов слился со звоном колоколов местной церкви — это произвело сильнейшее впечатление.