Поэтому он решил организовать обряд самосожжения по индийскому образцу, но только наоборот. В традиционном обряде вдова бросается в костер, на котором сжигается тело ее мужа. Он же сам прыгнет в костер, где будут сжигать тело его жены.

Итак, был сложен и украшен большой погребальный костер. По обычаю он был весь в цветах и цветных листьях. Рядом с ним Дарма попросил людей построить возвышение с лестницей, чтобы с этого возвышения можно было бы прыгнуть в огонь.

Перед кремацией он забрался на возвышение, чтобы проверить, все ли в порядке и удобно ли будет прыгать в костер. Когда он там находился, он увидел внизу, в траве, козла и беременную козу. Они вели беседу. Коза попросила: «Козлик, достань мне вот тех листочков Они такие красивые! Я хочу их съесть».

На что козел ответил: «Бе-е-е».

Козочка продолжала уговаривать: «Ну, козлик, ну, пожалуйста! Ты меня совсем не любишь. Если бы ты любил меня, ты бы достал эти листочки. Ты меня совсем-совсем не любишь».

На что козел ответил: «Бе-е-е».

Дарма слушал-слушал, и вдруг в голову к нему пришла мысль. Он сказал себе: «Вот! Вот как я должен был ей ответить!», и он два-три раза потренировался в произнесении этого звука: «Бе-е-е». Затем он отправился домой и с тех пор жил счастливо.

Я выстроил серию из отрывков информации-намеков на то, каким является мир – и все эти отрывки в качестве общего звена содержат понятие об отказе от коммуникативной связи при определенных обстоятельствах. Так, Аджи Дарма не должен никому говорить о том, что понимает язык животных. Индейцы в Айове не должны фотографироваться. Камера не должна быть направлена на их ритуальные действия, чтобы они могли увидеть себя и чтобы мир узнал об этих таинствах. Я был раздражен, когда Джо прервал мое психоделическое путешествие из-за ненастроенного магнитофона, и еще больше раздражен его просьбой повторить сказанное мной ранее и т.д.

Я не могу даже точно сказать, сколько примеров этого же явления – избегания коммуникации – содержится в моих рассказах. В конце концов, Аджи должен не только скрывать то, что он понимает язык животных, но и факт наличия вообще тайны, и это ему сделать не удалось.

Мы все больше и больше находим в различных частях мира и различных эпохах религиозной мысли упоминание о том, что открытия, изобретения, знание как таковое – являются опасными. Со многими примерами мы знакомы:

Прометей был прикован к скале за то, что хотел внести огонь в очаги людей; Адам был наказан за то, что съел запретный плод с дерева познания и т.д. В греческой мифологии очень часто подчеркивается опасность знания: виновного разрывают на части. Особенно это относится к знаниям, затрагивающим вопросы противоположного пола, что всегда заканчивается фатально. В качестве примеров можно привести Актеона, случайно подглядевшего процедуру купания Артемиды и разорванного ее собаками; Орфея, разорванного на части нимфами после возвращения из ада, куда он отправился за Эвридикой. Он обернулся на обратном пути, чтобы посмотреть на нее, и потерял ее навсегда. Есть также и Пентей, которого Вакх побудил подглядывать за вакханками в пьесе Эврипида. Бог переодел царя Пентея женщиной, и тот забрался на дерево, чтобы посмотреть на женское празднество. Они обнаружили его, вырвали с корнем дерево и разорвали Пентея на части. Мать его находилась среди тех женщин, и в финальной сцене пьесы она возвращается с гор, неся голову сына. При этом она кричит об убитом «льве». Ее отец проводит акт психотерапии: «За кого ты вышла замуж?» Она отвечает. «Какой сын родился?» Опять отвечает. Наконец отец указывает на голову Пентея: «Кто это?», и тогда царица внезапно узнает голову сына.

Мифическим наказанием за половые извращения, состоящие в стремлении к созерцанию эротических сцен, является смерть путем разрыва на части.

Смеясь, мы говорим детям: «Любопытной Варваре нос оторвали», но для греков смеха в этом не было.

Я считаю, что это очень важный и значительный вопрос и что отказ от коммуникативной связи необходим, если мы хотим сохранить и поддержать «святое» или «священное». Коммуникация нежелательна не из-за страха, а потому, что она определенным образом изменяет суть идеи, ее природу.

Есть, конечно, монашеские ордена, чьи члены находятся под запретом употребления словесной коммуникации. (Но почему особенно словесной?) Есть так называемые ордена молчальников. Но, если мы захотим узнать точный контекст отказа от коммуникации, являющейся признаком священного, мы вразумительного ответа не получим. Не получим еще и потому, что они избегают пользоваться речью.

Ну, а сейчас, давайте просто скажем, что есть много вопросов и обстоятельств, в которых сознание нежелательно, а молчание – золото, так что таинственность служит указателем на наше приближение к местам священным. Имея достаточно примеров невысказанного, мы могли бы подойти к определению «священного». Несколько позднее было бы возможным противопоставить представленным здесь рассказам примеры необходимого отказа от коммуникации из области биологии, что формально сравнимо.

Что же считается священным у мужчин и женщин? Существуют ли такие процессы в работе всех живых систем, которые, если информация о них достигает других частей системы, парализуются или нарушаются? Что означает «чтить как святыню»? И почему это важно?

VIII. МЕТАЛОГ: СЕКРЕТЫ (МКБ)

Дочь: Как же все это трудно будет подготовить к печати!

Отец: Ну, тогда оставь это в покое. Не могу понять, почему ты этим занимаешься, когда улучшить ты не в состоянии.

Дочь: Да, ты так думаешь? Вот что меня беспокоит. Ты вставил в главу огромный кусок о молитвенном завтраке у губернатора, многое в нем – это рассказ внутри рассказа внутри рассказа. Например, ГБ (в 1980) о ГБ (в 1974) о Соле Таксе (в 1956) об индейцах (в более раннее время) о пристойности фильма об их ритуале. А разве сам ритуал не повествует о чем-то еще? Это (((()))) или даже (((())))((())))). Более того, могу тебе сказать, что редактор у Макмиллана хочет, чтобы я все это привела в порядок, убрала промежуточные стадии, изложила в косвенной речи и т.д. Отец: Гмм, я мог бы и сам этим заняться.

Дочь: Ну, наверное, ты не сделал это по причине лени. Но я все-таки думаю, что есть более весомые причины, по которым ты этого не сделал.

Отец: Ну-ну?

Дочь: Кто-то когда-то сказал мне, что рассказ-вставки – это обычный гипнотический способ. Например, если нам говорят, что Шахразада рассказывала сказки, нам хочется верить, что она, по крайней мере, существовала в действительности.

Отец: Вот и я существую в действительности. Или существовал, что бы это ни значило.

Дочь: Да, но если рассказ – это повествование об умении тонко различать виды человеческого общения, тогда ты сам виноват. Бедный судья! Намеренно или нет, но ты втянул его в это дело с фотографированием. А сам ты ни на йоту не веришь, что фотографирование за молитвенным завтраком у губернатора было бы святотатством.

Отец: Мы настолько утеряли способность распознавать священное, что уже не в состоянии совершить святотатство.

Дочь: Итак, то, что ты сделал, напоминает мне то, чем занимается современная терапия, заставляя пациента переопределить контекст. Ну, ладно. Я хотела бы перейти вот к чему: меня всегда беспокоило то, что многие люди ходят в церковь или храм, говорят там одно, а, вернувшись домой, на протяжении остальных дней недели лгут, мошенничают и т.д. Мне кажется, что религия ни на что не годится, если только она не проникает повсюду.

Отец: В то время, как смещение контекста между воскресеньем и остальными днями недели было бы важным.

Дочь: Да, и все же я думаю, что ты вставил этот рассказ только по причине лени. И мне совсем не кажется, что рассказ об Аджи Дарме вклеивается в эту главу. Тебе просто нравится его рассказывать.

Отец: А, может быть, ты думаешь, что в рассказе есть антиженская направленность?