Приходили домой поздно. Ива, не снимая шубки, падала на кровать и долго, не шевелясь, лежала молча, не спала, о чем-то думала. «Недаром говорят — в тихом омуте черти водятся», — качала головой Оксана. Она довольно быстро приноровилась к неровному, вспыльчивому характеру Ивы.

Однажды на свой столик Ива поставила фотографию симпатичного хлопца: упал на глаза буйный чуб, улыбается хлопчина, наверное, весело ему было, когда фотографировался.

— Кто? — допытывалась Оксана. — Файный легинь![12] А как звать?

— Много у него имен было, — сказала Ива. И перевела разговор на другое.

А в один из ноябрьских дней Ива обвила рамку фотографии черной, траурной лентой.

— Не пойду сегодня в институт, — сказала.

Оксана удивилась.

— Или письмо получила? Что с ним, — кивнула на фото, — беда? Так вроде не было письма…

— Ты разве не знаешь, какой сегодня день?

Оксана глянула на календарь — 21 ноября.[13] Протянула понимающе:

— А-а-а… Но в институт все-таки иди, не дай бог, те, — неопределенно кивнула куда-то в пространство, — поймут.

Весь день Ива была необычно молчаливой и тихой.

Вечером после занятий они долго сидели в темноте, молчали. Заглянула в окно луна, проложила серебряную дорожку.

— Погиб? — наконец сломала тишину тихим, робким вопросом Оксана.

Бывает так, что молчать дальше невмоготу, молчание камнем давит на сердце, и, кажется, не выдержит оно этой тяжести, остановится.

— В сорок шестом очередью его пополам перерезали. Ой, попался бы мне тот злыдень!

— И что бы ты? Мы, девчата, ничего не можем, ни счастье свое защитить, ни за горе отомстить. Наша доля — терпеть и… молчать.

Ива сняла ружье. Переломила двустволку, вогнала патроны, вскинула к плечу.

— Я все могу, — сказала глухо.

Ненависть в ее голосе была такой осязаемой, что, казалось, можно тронуть ее рукой, но страшно — обожжешься.

Дальше Оксана не решилась расспрашивать — знала, ничего не скажет ей подруга, только насторожится. И так уже как-то обрезала: «Что ты все выпытываешь, будто по поручению отдела кадров…»

Ива предложила:

— Давай вечерять. Живым — жить.

— Я вино купила, — сказала Оксана. — Надо помянуть тех, кто ушел, чтобы не вернуться. — Она медленно подбирала нужные слова, чтобы не сделать больно подруге.

— Что вино? Мой коханый был солдатом, а солдаты не пьют вина.

Призналась:

— Не люблю это слово — «поминки». Могильной землей пахнет.

Ива достала из шкафчика бутылку водки, соль, хлеб, лук. Поставила все на полированный глянец стола. Принесла из кухни алюминиевые кружки, плеснула в них водку, отодвинув хрустальные рюмки, которые приготовила было Оксана. Подмяла свою кружку, хотела что-то сказать, но потом махнула рукой, молча выпила.

— А у тебя, Оксана, есть суженый? А то мы все обо мне да обо мне.

— Мой еще живет, — тихо ответила Оксана, выделив слово «еще».

Она как-то раньше рассказывала о себе. Отец и мать, сельские учителя, жили в небольшом местечке, внешне очень тихом и спокойном. Учителя и другие сельские интеллигенты держались вместе, знали хорошо друг друга, по воскресеньям ходили в гости, в праздники собирались за чаркой горилки и, Оксана заговорила почти шепотом, кое-что делали для нее. Особенно один молодой учитель… Оккупацию пережили без особого горя — немцы не трогали тех украинцев, которые лояльно относились к ним, а директор школы вообще сотрудничал с немецкими властями. А потом опять пришли Советы. Директора выслали на север за пособничество оккупантам, так объявили жителям. Начались новые времена — явились из леса те, кто партизанил, вернулись из армии фронтовики, всех перебаламутили, организовали колхоз. Кое-кого предупредили: мы не потерпим буржуазной националистической пропаганды. Отец Оксаны сразу сник, стал примерным служащим, только в кругу очень близких людей позволял себе высказывать прежние взгляды. У него была любимая поговорка: «бог не каждого бережет», и потому посоветовал он дочке податься в город, на всякий случай получить диплом. Старик умел мыслить реалистично, и, проклиная втихомолку Советы, он решил, что все-таки они пришли надолго.

А молодой учитель из их школы вдруг исчез и ушел в лес. Выл слух, что и те, кто верховодил при немцах, тоже обосновались неподалеку — леса вокруг местечка легли на сотни километров. И загремели по ночам выстрелы, вспыхнуло небо заревом.

— Мой коханый — тот учитель, Марко Стрилець, — открылась Оксана. — А теперь он здесь, в городе.

Ива кивнула.

— Я так и думала, что одна у нас с тобой доля. Сердце подсказывало…

Луна, наконец, одолела дорогу в два оконных стекла, и серебряная стежка померкла, исчезла. Ива щелкнула выключателем, свет вырвал у темноты комнату, больно ударил по глазам.

— Погрустили и хватит.

Глаза у Ивы были сухие, губы плотно сжаты.

— Садитесь, будем знакомиться по-настоящему, — сказал Кругляк. — Вы очень удачно прошли проверку, поздравляю.

Кругляк назвал пароль. Ива опустилась на стул, руки — на круглые коленки. Она была вконец измотана всем, что произошло здесь. «Спокойно… Спокойно…» — твердила про себя и пыталась считать в уме, чтобы успокоиться, сбить нервное напряжение.

Но это мешало думать. Менжерес стала в упор смотреть на Кругляка. Лицо у того было под стать фамилии — круглое, как полная луна, добродушное, нос — вареником, каштановые волосы гладко зачесаны назад, под правым глазом — маленькая точка-родинка.

— Добра же у вас метода, — зло пробормотала Ива, — заарештуваты, перелякаты до смерти, а потим — добрый вечир, вас витае вуйко из Станислава.

— Из Явора, — поправил Кругляк.

— А хоть з того свиту, — вскипела Менжерес, — щоб вин в могыли трычи перевернувся, ваш вуйко!

— Ну зачем же так об уважаемых родственниках? Впрочем, давайте к делу. Я готов извиниться за причиненные вам неприятные минуты. Но ведь вы сами понимаете, что это было необходимо…

Ива зло шевелила губами, наверное, ругалась про себя.

— А теперь расскажите подробно о себе. Только правду, а не легенду, придуманную моими коллегами.

— Не скажу ни слова, — отрезала Менжерес. — И чего он привязался? — перешла она на галицкое обращение в третьем лице. — Мой вуйко в Яворе не проживал. А если б так, то встретились бы не по каким-то там паролям…

— Дурочка или прикидываешься? — рассердился Кругляк. — Сама нас искала.

— Если вы сейчас же не уйдете, я буду кричать, — предупредила девушка.

Она подбежала к окну и распахнула занавески. Кругляк торопливо отошел в глубину комнаты. Его спутник, Северин, оттолкнул девушку, прыгнул к окну, рывком задвинул шторы.

Где-то там, за темными квадратами стекол, спал город. Было уже поздно, после полуночи. Эти двое пришли два часа назад.

Дом был большой и старый. Много лет назад его построил дед Ивы, известный в те времена адвокат. На красного кирпича коробку посадили островерхую крышу с многочисленными шпилями и башенками. К коробке с двух сторон прилепились флигели. Все вместе — острые скаты крыши, шпили, башенки, флигели — придавало дому сходство с маленьким дворцом.

От парадного подъезда шла аллея из голубых елей. Большой участок вокруг был обнесен металлической решеткой. Затейливый узор украшал кованые железные ворота. Два каменных льва с мордами бульдогов и гривами сказочных скакунов стерегли вход. Местный скульптор-самоучка тесал львов из старых могильных плит — чтобы было дешевле. Он никогда не видел царей природы, а прижимистый адвокат не дал денег на поездку в большой город, где зоопарк. Может, поэтому и получились чудища из детских сказок.

Дед умер еще в двадцатые годы. Дом перешел по наследству к отцу Ивы. Во время оккупации в нем размещалось какое-то немецкое учреждение. После возвращения Иве пришлось потратить немало сил, чтобы доказать, что этот особняк — ее собственность. К счастью, сохранилось завещание отца, оно и помогло решить этот вопрос в горсовете. Но девушка понимала: претендовать ей, одинокой, на большой особняк бессмысленно, тем более что он уже был разделен на коммунальные квартиры, в них жили какие-то люди и уезжать не собирались. И когда в конце концов в горсовете ей предложили одну из таких квартир — две комнаты и кухню, — она после долгих колебаний согласилась. Только дерзко потребовала, чтобы вернули имущество, разграбленное злыми людьми.