— Послушайте, в этом есть что-то мистическое! — восторженно сказал Пал Палыч. — Можно подумать, что они оправляют какое-то ритуальное действо!.. Ах, как мне хотелось бы попробовать!
— А за чем дело стало? — весело сказала бабка Юля. — У нас и острога есть, правда редкая, на щуку, да ничего — плотва нынче крупная, и «козу» я давеча на чердаке приметила. А смолья в сенях хоть завались, я его для растопки очень уважаю.
— Ну, давайте, давайте же организуем это! — захлопал в ладоши Пал Палыч.
— Учтите, если вы попадетесь охране, вас оштрафуют и снасть отберут, — заметил из своего угла Николай Семенович.
— Но почему — это так красиво!
— Здесь острожить рыбу запрещено.
— Но мы только попробуем! — детским голосом сказал Пал Палыч. — Меня привлекает не рыба, а странная ночная красота этого зрелища!..
Я редко встречал такую живую и отзывчивую старуху, как бабка Юля. Чтоб угодить приглянувшемуся гостю, она поставила на ноги весь дом. Уже Катерина тащила с чердака старую, ржавую «козу» — металлическую клеть, закрепленную на длинном шесте; уже старшая дочка Катерины носила в подольце из сеней смолье — мелко рубленное сосновое корневище; а сама бабка Юля резала кухонным ножом старую калошу, которую всегда подкладывают в смолье для крепости пламени. Через несколько минут все было готово, острога направлена, «коза» до отказа набита смольем и кусками калошной резины. И тут выяснилось, что Пал Палычу не в чем идти на промысел. Он сам с комически-горестным видом обратил внимание на это печальное обстоятельство.
— Эка беда! — усмехнулась бабка Юля. — Вон у Николая Семеныча запасные сапожки есть!
У Николая Семеновича, верно, имелись сапоги-штаны из прорезиненного шелка, которыми он никогда не пользовался, предпочитая им обычные кирзовые с подшитыми резиновыми ботфортами. В ответ на нашу просьбу он буркнул:
— Пожалуйста. — И Пал Палыч облачился в эти оригинальные и легкие сапоги на толстых каучуковых подошвах, изящно обмотав их крест-накрест шнурками.
Бабка Юля заставила его надеть порядком засаленный, но теплый ватник, сама навесила ему на шею мешок для рыбы.
И тут наш поход едва не сорвался.
Пал Палыч уже взял в руки острогу, я поднял тяжелую и неудобную «козу», как вдруг дверь распахнулась, и с велосипедом на плече в избу вошла младшая дочь бабки Юли, Люба. На ней, как и обычно, был толстый ватник, голова закутана шерстяным платком, обернутым вокруг шеи, на ногах мягкие козловые сапоги, засунутые в калоши. Люба поздоровалась, подвесила велосипед на крюк, скинула сапоги, сняла ватник, быстрыми, привычными движениями размотала и кинула на печку платок и вышла из всей своей грубой одежды, как бабочка из кокона. Это было одно из маленьких чудес нашей здешней жизни. Стройная, крепкая, с нежным и каким-то лениво-дерзким лицом, Люба была такая красивая, что когда она просто глядела на тебя или улыбалась, то хотелось благодарить ее, как за услугу.
Пал Палыч отставил острогу.
— Послушайте, — сказал он серьезно и проникновенно, — вам надо жить в Москве!
— Нешто в одной Москве люди живут! — лениво усмехнулась Люба. Она знала нечаянную силу своего очарования и привыкла ничему не удивляться. — Нам и здесь хорошо!
— Хорошо, говоришь? — ворчливо отозвалась бабка Юля. — А сама на целину собираешься!
— И поеду! — с вызовом сказала Люба. Дождусь Василия, вместе поедем!
— Нет, такой девушке место только в Москве! — убежденно повторил Пал Палыч.
— Тоже скажете!.. — протянула Люба и пошла за печь — попить воды из кадки.
Пал Палыч последовал за ней.
— Ваш дом полон неожиданностей, — слышался его взволнованный голос. — Мне кажется, я попал в сказку! Вы прелестная маленькая фея…
Люба не давала себе труда быть находчивой. На все это витийство она в промежутках между глотками — вода была студеная — отвечала протяжно:
— Тоже скажете!..
— Теперь я убежден, что не случайно бросил машину, товарищей, увидел огоньки вашего дома. Меня толкнула какая-то неведомая сила. Можно подумать, что где-то в подсознании я знал, что встречу вас…
— Эй, молодой человек! — послышался громкий голос Николая Семеновича. — Вы, кажется, острожить собирались. Вас ждут!
Пал Палыч высунул голову из-за печи.
— Да… да… — произнес он рассеянно. — Иду, иду… Мы ведь еще увидимся? — нежно сказал он Любе.
— А как же, раз вы у нас остановились, — ответила Люба, выходя из-за печи.
— Что, нахлебалась воды-то? — по-прежнему ворчливо сказала бабка Юля. Ее сердили ежедневные поездки Любы к саперу. Но мне почему-то казалось, что старуха сердится только для виду, а в глубине души так же гордится самоотверженностью Любы, как и Катиной стойкостью, видя и в том и в другом проявление столь отрадной ее сердцу семейной характерности.
— Как вы думаете — она девушка или женщина? — спросил меня Пал Палыч, когда мы вышли из дому.
Вопрос мне не понравился, и я сделал вид, что не слышу.
— Вы не подумайте плохого, — поспешно заверил меня Пал Палыч. — Это такое прелестное существо!.. У нее кто-то есть, насколько я понял?
Я ответил, что у нее есть жених, сапер, и что она каждый день ездит к нему на велосипеде за двенадцать километров.
— И это, заметьте, после работы.
— Старуха, кажется, не очень к нему благоволит? — задумчиво проговорил Пал Палыч.
Мы подошли к воде. Озеро казалось бескрайным, хотя многочисленные «лучи» метили другой берег цепочкой огней. Я чиркнул спичкой и запалил смолье. Оно занялось не сразу. Огонек бегал с чурки на чурку, вдруг исчезал, будто проваливался внутрь костра, затем пробивался одновременно в нескольких местах; вскоре мелкие язычки сложились в один плотный сноп, зашипела, завоняла резина, пустив порошковую искру, ярко-рыжим вихром взметнулось и забилось на ветру пламя, и сразу будто отсекло окружающий простор: непроглядная чернота обступила нас как стеной. Мы вошли в воду. В крошечном зримом, с пятачок, пространстве — лишь тяжелая, густая, как мазут, вода да редкие прутики затопленных вешним разливом кустов. Из «козы» в воду звездами сыпались искры, а из темной глуби навстречу им, в небо, летели другие искры.
Глаз вскоре обвыкся, и вода стала прозрачной. Зажелтело песчаное дно в перламутровых шелушинках, тонких, дрожащих водорослях, то гладкое как ладонь, то похожее на стиральную доску, то заросшее какими-то подводными цветочками, и вот первая плотица повисла в пятне света тонким серым жгутиком.
— Бейте! — шепнул я Пал Палычу.
Он ударил. Крупная плотица, блеснув серебристым боком — будто подкинулось в воде зеркальце, — метнулась в сторону, ударив меня по сапогу.
— Слишком широко расставлены зубья, — заметил Пал Палыч.
А я с тоской подумал, что даром протаскаю за ним тяжелую «козу», от которой у меня уже ломило поясницу. Обращение с острогой требует навыка, ловкости, терпения и быстрого отклика, и трудно было предположить, чтобы новичок обладал всеми этими качествами.
Но вот опять, будто причалив носом к камышинке, повисла в воде плотица, а рядом, под прямым углом к ней, вторая. Я не успел крикнуть, как Пал Палыч ударил, да так сильно, что зарыл острогу в дно, взмутив песок.
— Я не учел угла преломления, — сказал он спокойно.
Он освободил острогу, но не вынул ее всю из воды. И это было правильно, потому что в следующую секунду он коротким, точным движением наколол плотицу. Я не успел поздравить его с успехом, как он снова клюнул острогой и снова стряхнул в мешок рыбу. Я недооценил моего спутника. У него оказался снайперский глаз и безошибочная рука. Мы как раз вошли в траву, где плотвы было видимо-невидимо. Поджав узкие губы, выкатив глаза, он разил направо и налево, попадая не только в ослепленных, недвижных рыб, но и настигал их в кромешной тьме воды каким-то поразительным и безошибочным инстинктом.
Он лишь на секунду прервал свое занятие, чтоб передать мне мешок с рыбой, сковывавший его движения. Хотя мне и без того было нелегко таскать «козу», я так удивлялся ему в этот момент, что не стал спорить.