— Мышью я не был и не буду.

Ночь дышит теплым ветром. Капает с крыш, пахнет мокрым деревом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Своим переводом в Мозырь Эрна Турбина обязана генералу Фридриху. Дней через пять после Нового года он появился в сопровождении двух майоров и капитана-адъютанта. Без стука открыв дверь, стремительно ворвался в общую канцелярию. Турбина сидела за столом, разговаривала по телефону. В тот момент, когда стройный, моложавый, хоть уже совершенно седой генерал входил в кабинет гебитскомиссара, а она уловила на себе его острый, как гвоздь, взгляд, опустила глаза.

Генерал у комиссара задержался недолго, не более четверти часа. Но Турбина успела за это время, как бы что-то предчувствуя, подвести карандашиком брови, попудриться, подкрасить губы.

Выйдя из кабинета, генерал остановился напротив нее.

— Фольксдойч? — резко, гортанно спросил он и снова пронзил ее стальным взглядом серых, слегка выцветших глаз.

— Немка, — на этот раз Турбина выдержала генеральский взгляд.

— Как попали в Россию?

— Мой отец — инженер. Работал по контракту в Донбассе.

— Работать в моей канцелярии согласны? Мне нужны немцы, которые знают край, население.

За спиной генерала навытяжку стоит гебитскомиссар, прищурив левый глаз, чуть заметно подмигивает — соглашайся. Свет генеральского расположения в зависимости от ее согласия или отказа, видимо, может пролиться и на особу самого комиссара.

— Я согласна, господин генерал. Но у меня двое детей, мальчиков. Обязанности матери...

— Капитан, — генерал даже не повернул головы, — запишите. Квартиру для фрау...

— Турбина, — подсказывает переводчица.

— Для фрау Тюрбин, — как все немцы, генерал переиначил ее фамилию. Как можно лучшую. И все остальное. Вам недели на сборы хватит?

— Спасибо, господин генерал. Не нахожу слов, — слабый румянец заливает щеки переводчицы.

Генерал в легком поклоне склоняет голову, козыряет гебитскомиссару, круто повернувшись, чеканя шаг, идет к выходу. Вся свита, как бы повторяя каждый генеральский жест, устремляется следом за ним.

В Мозыре Турбиной выделили отдельный домик. Он стоит на горе, окружен яблоневым садом, прямо из окон открывается красивый пейзаж: заснеженные заприпятские луга, далекий темно-синий сосняк.

В городе штабы тыловых служб, окружные гражданские учреждения. Поскольку в военные городки Козенки, Мышанки, в казармы Горбылевского пехотного училища прибывают на пополнение воинские части, в самом городе оборудовано что-то наподобие военного офицерского санатория. Офицеры катаются с гор — а в Мозыре именно горы — на лыжах, вечером заполняют казино и ресторан.

Выехав из Горбылей, Турбина вздохнула с облегчением. Последние месяцы сидела там как на угольях. Там знакомые — они так или иначе знают ее по школе, слышали о муже; не могли остаться не замеченными ее свидания с Фрицем Зонемахером. Тодтовский инженер, пожалуй, то главное, что заставило Турбину согласиться на поспешный переезд в Мозырь.

Установив связь с партизанами или с людьми, которые им помогают, он решительно, немилосердно оттолкнул ее от себя. Известно, про свою работу она ему не сказала ничего, это его не касается! Но ее женскую честь Фриц оскорбил.

Эрна Ивановна никогда не переступала границу между личной жизнью, тем, что касается ее души, сердца, и семейными обязанностями. Хозяйкой в доме, матерью своим детям она была всегда. Может быть, в этом проявился ее немецкий характер, ибо она знает немало русских женщин, которые, полюбив, сблизившись с другим мужчиной, могли ради него забыть все на свете. Она же, наоборот, требовала этого только от мужчины, как бы оставляя за собой права принять или отклонить жертву.

Фриц заставил нарушить правила. Был у нее месяц, когда, униженная, оскорбленная тем, что он избегает даже тайных встреч, она, не находя себе места, пошла от отчаяния на унижение. Подготовила ужин, одела мальчиков по-праздничному, пригласила Фрица на квартиру. Ей хотелось, чтоб он посмотрел, как она живет. Он отказался.

То был безрассудный, отчаянный шаг, но именно с этого момента она стала смотреть на своего избранника критически. Что-то она в нем разгадала.

Он добрый, мягкий, обходительный, но при всех своих положительных качествах, больше чем кого другого, любит все-таки себя. Поэтому так старательно охраняет свою независимость. За сорок лет жизни никто его не тронул, не взволновал. А разве настоящий мужчина не сделает невозможное для любимой женщины?.. Честный бухгалтер, думает она про недавнего любовника. Умеет, как на косточках счетов, отделить хорошие поступки от плохих. Не чувствует, что добро, если посмотреть глазами другого человека, может быть для него злом.

Она, немка, осуждает немцев. Даже лучших из них не может принять, согласиться с тем, как смотрят они на мир.

В Мозыре Турбина ни в какие авантюры ввязываться не будет. Хватит, хлебнула вдоволь. Будет ходить на службу, вечерами сидеть дома. Если пригласил на службу сам генерал, то какой-нибудь скрытый глаз за ней все-таки следит.

Несколько беспокоит переводчицу то, что пошла в генеральскую канцелярию, не поставив в известность партизан. Но если она им нужна, то найдут. Ее новое положение принесет пользу и партизанам.

Все чаще начинает думать Эрна Ивановна о муже. Если жив, если вернется к ней, то свою гражданскую совесть она перед ним оправдает. Остальное ее мало интересует. Научилась жить своим умом. Мальчиков как-нибудь прокормит.

Карту для партизан Турбина делает больше месяца. Такая карта, только значительно больших размеров, висит на стене в кабинете майора Швана, одного из тех, кто приезжал вместе с генералом в Горбыли.

Майор дает переводить Эрне Ивановне разные циркуляры, которые затем перепечатываются на машинке и рассылаются полицейским управам. Карта закрыта занавеской, но бывают моменты, когда майор что-то подрисовывает на ней, и тогда Эрна Ивановна имеет возможность украдкой взглянуть на нее. Один раз, когда майора не было в кабинете, переводчица сама откинула занавеску, хорошенько рассмотрела карту.

Загадочный Топорков, связной по Горбылям, подкараулил Эрну Ивановну прямо на улице. Она чуть не вскрикнула от страха, увидев его в форме немецкого лейтенанта, в хорошо подогнанной шинели, начищенных сапогах. Немецкого языка он не знает, может провалиться каждую минуту. Но Топорков назначил ей на вечер свидание в глухом закоулке, неподалеку от ее дома, и она, дрожа от страха, пришла, принесла карту.

Странно, но она невольно вспоминает в последнее время Топоркова. Лицо приятное, живые, беспокойные глаза, в которых Эрна Ивановна давно замечает открытое восхищение собой.

II

Каждый новый день начинается теперь с музыки, которая неслышно звенит в душе. Снова к Мите пришло настроение, владевшее им перед войной. Две мелодии сменяются одна другой — вальса "Над волнами" и довоенной песни "Любимый город".

Ростов и Харьков освобождены в один день. Харьков — близко, сутки езды поездом. В прошлом году, в мае, наши подходили к Харькову, но попытка открыть ворота Украины окончилась трагически.

Освобождение двух больших городов совпало с днем Митиного рождения. Не с простым днем — Мите исполнилось восемнадцать. Во всем этом он видит как бы таинственный перст судьбы. Своего совершеннолетия Митя не отмечает. Между ними, хлопцами, такое не принято. Он не знает, в какой день родились Лобик, Микола, они тоже этим не интересуются.

Выйдя от Шарамета, взволнованный новостями, Митя блуждает по переулку. К ребятам не идет. Хочется побыть одному.

Напротив тетиного огорода, возле железнодорожной насыпи, высится огромный тополь. Ему, наверно, столько же, сколько и железной дороге, лет семьдесят. Митя любит это дерево. Как сосна около будки, оно словно бы напоминает о неизменном, вечном, что никогда не исчезнет в жизни. Листья на дереве — годы, само оно — поколение. Много людей смотрели на тополь, полнясь надеждами, радостью.