Когда в бригаде умирала роженица, другой точно так же пошел бы к ней. Другой, возможно, не так бы, как она, изнемог, переходя через сопки, чтобы попасть к больной. Другой тоже спас бы женщину…

Что ему скажешь, этому прорабу, если он прав?..

Юля присела на кровать, беспомощно опустила руки. В комнате стало еще холоднее. Снег свободно проникал через трубу в печку, сыпался на пол из поддувала. «Взг-взг-взг», — визжала под окном пурга. «У-у-у-у-о-о-х», — стонало на крыше.

Воротник пальто у подбородка покрылся льдинками — от теплого воздуха.

Юля провела варежкой по воротнику, льдинки не отставали. Она оторвала одну льдинку вместе с комочком меха, положила на стол. Оторвала еще одну льдинку, еще…

«Что делать?! Что дел…»

Она выщипывала с воротника кусочки меха с дрожащими на концах крохотными льдинками, аккуратно складывала их на столе: одну к другой, одну к другой. Потом открыла шкаф, из стопки книг взяла одну. Посмотрела оглавление. Раздел «Хирургия брюшной полости» начинался на 145-й странице.

Часы показывали три ночи, когда она поднялась и пошла в палату.

Люся спала. Даже при скупом свете лампочки, забранной в оранжевый колпак, было видно, как бледно лицо девушки. Ни кровинки не было в лице. Одеяло на груди лежало неподвижно, будто и не дышит под ним человек.

Акинфов покинул свое обычное место: сидит перед открытой дверцей печки на перевернутой табуретке. Локти уперлись в колени, широченные ладони подпирают лицо. Он повернул к ней голову. Слабый свет не позволял увидеть выражение его глаз.

— Если к утру пурга не кончится, — сказала Юля, — буду оперировать сама.

Акинфов как-то дернулся, словно хотел встать, но неожиданно передумал. Потом резко кивнул ей, точно выразил согласие.

Сестра, дремавшая на стуле в другом конце палаты, оторвала от тумбочки голову, сонно спросила: «Вы меня?» — и тут же поднялась, подошла к печке.

Юля взяла стоявшую рядом табуретку, тоже понесла ее к печке, села рядом с Акинфовым. У печки лежал мешок с углем.

«Ведра два осталось», — определила на глаз Юля и начала расстегивать пуговицы на пальто.

Здесь пальто было ни к чему.

16

Пурга несется с Ледовитого океана. От самого полюса тянет снежную дорогу. Не счесть километров этой дороги! Не взвесить тучи снега, переворачивающиеся над землей!

Ветер и снег…

Снег и ветер…

И ничего другого не существует больше на свете.

Пурга бушует в Апапелхе. Ухватив за горло дома, трясет их деревянное тело. Заталкивает поглубже в трубы дым, забивает в топках огонь. Тарабанит разбойным стуком в окна, ломится в двери тяжелым плечом сугробов. Сотнями пьяных голосов горланит на улице песни. И не прогонишь ее, не укротишь.

Пурга бушует в Апапелхе. Все, что плохо лежало, — выметено из поселка. Все, что непрочно держалось, — сорвано, унесено в тундру.

Пурга бушует в темноте полярной ночи. Где дома, где сугробы, где столбы — не разберешь.

Все исчезло, перепуталось в сплошном водовороте ветра, снега, тьмы…

Но что это за пятно чернеет, придавленное к сугробу?

Вот пятно шевельнулось, распалось на два, двинулось вперед.

Это человек ползет по снегу, толкая впереди себя нарты. Голову он просунул под нарты, одной рукой упирается в снег, другой держится за полоз. Метр… еще метр… А пурга следит за человеком, не отстает от него. Она позволяет ему проползти только эти два метра. Потом она кидается под нарты, переворачивает их, вдавливает человека лицом в снег. И сразу отстает от него.

Человек минуту лежит неподвижно, потом медленно поднимает голову, ползет к нартам, хватается руками за ее края, одним рывком ставит тяжелые нарты на полозья. И тут же пурга снова набрасывается на него, силится вырвать из рук нарты.

Но теперь он цепко держит их за оба полоза, держит так, что не отнять.

«Здесь», — думает человек.

Он толкает нарты влево, и они проваливаются в какую-то яму. Человек падает в ту же яму. Он долго трет глаза, осматривается. Снежная яма вырыта пургой перед самой дверью. Под дверью — ступеньки. Человек ощупывает их. Одна, две, три, четыре…

«Магазин», — разочарованно определяет он.

Всего на один дом ошибся он.

Человек приподнимается из своего укрытия и смотрит вправо. Ему кажется, что он видит желтое пятнышко в том месте, где стоит нужный ему дом. Но пурга уже вспомнила о человеке, ударом в лицо заставила его опуститься в яму.

Человек немного посидел, потом потрогал веревки, крепившие на нартах поклажу. Потом стал на колени, уперся спиной в задок нарт и начал выталкивать их из ямы.

Гораздо позже, через несколько дней, он рассказывал своей сестре, какую злую шутку сыграла с ним под конец пурга. Он уже почти был возле дома, когда пурга сильнее прежнего накинулась на него, отбила у него нарты, отшвырнула их назад — к магазину. Но даже когда он вновь подтянул их к дому, ему еще долго пришлось разгребать руками снег, приваливший двери. А еще дольше — стучаться в двери…

Несколько рук втянули человека в сени. Те же руки затащили в дом нарты.

И Юля Плотникова ахнула, увидев перед собой мальчишку-почтальона.

— Я привезла уголь, — сказал Коля. — Я не успела раньше… И радиограмма тебе есть…

Ему помогли быстро раздеться, повели в палату отогреваться.

Юля вскрыла радиограмму:

«Кружусь над Апапелхом. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу на базу…».

Она присела на краешек кровати, положила на спинку руку, уткнулась в согнутую руку подбородком.

«Ушак, Ушак! Как же ты не смог сесть? Ведь ты должен был сесть! Другой мог не сесть, а ты должен был…»

Юля чувствовала: еще минута — и она заревет. На виду у всех… Хотя и главный врач.

17

А на базе тихо. На базе мороз тридцать градусов. Воздух тугой, как резина, снег крепкий, как цемент, — пила не возьмет. В пору устраивать оленьи гонки. Или нестись с головокружительной скоростью на санках с сопки. Впрочем, ни один нормальный человек не станет предаваться таким развлечениям ночью. Для этого день есть.

Ушаров открыл глаза от взрыва хохота. Он и не заметил, как вздремнул. За столом, где шла игра в преферанс, во всю глотку ржали ребята. Ушаров локтем оттолкнулся от кровати — кровать заскрипела. Смех несколько утих.

— Не спишь, Ушак? — спросил его Рокотов. — Подсаживайся к нам. Мы Ветрову уроки игры преподносим, — сказал он, кивнув в сторону молоденького бортрадиста. — Третий раз продувается.

— Не хочется, — вяло отозвался Ушаров, вытаскивая из-под кровати унты.

— Никак не втолкуешь ему, что в распасовку взятки не берут, — продолжал Рокотов. — В летчики записался, а погоду делать не умеет. — И Рокотов наставительно сказал Мите. — Если экипажу не дают вылет по причине погоды, экипаж делает погоду сам: режется в преферанс или пропускает по маленькой. Вопросы будут?

— Понял, — бодро ответил Митя.

Но оптимистический тон никак не соответствовал выражению Митиного лица. На Митином лице была написана крайняя растерянность, лицо и уши горели, лоб был мокрый, словно парень умаялся от тяжелой работы. Хохотали, вероятно, по его адресу, отчего радист и был так смущен. Ушаров посмотрел на Митю, сказал Рокотову:

— Обрадовались чистой душе! — И Мите: — А ты в долгу не оставайся — это же разбойники!

Он натянул унты, снял с вешалки пальто и шапку.

— Далеко? — спросил его Рокотов.

— Так, пройдусь.

Ночь была морозная, светлая. По небу торопливо бежал зеленоватый месячишко, на миг проглатывая попадавшиеся навстречу звезды. Лётный городок лежал как на ладони. От центральной дороги к домам разбегались тропинки, чернея на снегу. Ушарову хорошо был знаком этот городок. Так же, как десятки других лётных городков на Севере. В каждом из них он не раз бывал, в каждой гостинице не раз дневал и ночевал. Вот в этом доме живет начальник аэродрома. Жена начальника удивительная ;женщина: три года подряд дарит мужу по двойне, и все девчонки. В доме — собственный детский сад. Следующий дом — баня. Отличная банька с парной. А этот сугроб не убирают специально: для любителей окунуться в снег после изрядной пропарки. Дальше — клуб. Рядом — библиотека.