— …а в-третьих, сидите и ждите, когда вам скажут выходить…
…Самолет шел на высоте трех тысяч метров. Воздух был похож на морскую воду, прильнувшую к широким окнам кабины. Казалось, протяни руку — и черпай ее пригоршнями из моря. Сверху в море таращились крупные звезды. Далеко внизу лежало выстланное облаками дно.
Белые, дымчатые, черные, как отгоревший шлак, облака бежали навстречу друг другу, сталкивались, разбивались друг о друга, сходились в кучу, тяжело ворочались и снова бежали куда-то. Облачное дно было до головокружения шатким, как палуба гигантского корабля в шторм.
Самолет рассекал винтами, разрубал крыльями сердцевину этого моря, раскинувшегося между облаками и звездами. И плыл, плыл один в огромном пространстве, полном покоя и тишины, нарушаемой только рокотом собственных моторов.
А где-то там, за облачным барьером, за этим живым дном воздушного моря билась, неистовствовала пурга.
Саша Рокотов обернулся к Ушарову, стоявшему в раздумье за спинкой пилотского кресла.
— Поведешь?
Ушаров сел в кресло, положил на штурвал руки. Была отличная видимость. Вот они, звезды и созвездия: Полярная, Орион, Дельфин. Вот они, облака: крутые, тяжелые, накрепко отгородившие землю…
— Хорошо!.. Хорошо, да?
В общем-то, да. А в частности. Невезучий он в частности человек. Так и не придется ему в день своего сорокалетия встретиться с Юлей…
9
Пурга… Тот, кто не встречался с нею в пути, тот, кто не видел ее своими глазами, кто не ощутил ее своим телом, кто не слышал ее тревожного, пронзительного завывания, кто не чувствовал на лице ее игольчатых уколов, тот, чьих губ ни разу не коснулась ее шершавая, твердая, как наждак, пыль, тот, чья грудь ни разу не обледенела от ее холодного дыхания, — тот никогда не представит себе, что это такое.
Пурга…
Ее надо видеть.
Она рвет метровый лед на море, поднимает на воздух могучие льдины, сталкивает их лбами, громоздит друг на друга.
Пурга…
Она срезает с сопок многопудовые козырьки, гонит к подножию снежные лавины.
Пурга…
Она разбивает оленьи стада, срывает яранги, опрокидывает на трассе грузовики.
Пурга…
Ее надо слышать.
Пурга…
Она идет с Ледовитого океана. Тысячи тонн снега несет бешеный ветер. Тысячи тонн снега, переворачиваясь в воздухе, обрушиваются с океана на тундру. Огромный простор вечных льдов, земли и неба кипят, охваченные пургой.
10
Апапелх утонул в пурге. Она бьется в окна, в двери, в стены домов. Люди не выходят на стук. Все двери взяты на крепкие засовы.
Пурга мечется по улице, раскачивает провода, трясет телеграфные столбы. «У-у-у-у, у-у-у-у», — захлебывается она в стоне.
И свирепеет, свирепеет…
11
Пурга ломится в дом…
Девять тысяч километров до Москвы. Три тысячи — до Магадана… Ни на одной порядочной карте не нашлось точки для Апапелха. Тем более для домика заведующего базой. И никто третий в огромном мире не знает, что делают в этом домике двое людей. Никто этого не знает, кроме них самих…
— Ой, как вкусно, — говорит Ася, откусив уголок румяного, еще горячего пирожка. — Честное слово, очень вкусно!
Пироги немного подгорели, но в общем получились ничего. Особенно, если их жевать, запивая чаем.
— Видите, а вы хотели от меня сбежать. Лишились бы такой трапезы, — отвечает Тюриков.
Они пьют на кухне чай с пирогами. Странная температура стоит на кухне. У плиты — жара, у дверей — холод. В одном углу от жары потрескалась штукатурка на потолке, другой угол затянут серебряной изморозью. Держишь руки над столом — рукам тепло, поднесешь к окну — замерзают. Под столом мерзнут ноги, хотя они в валенках. А лицу жарко. Несмотря на тройные рамы, занавески на окне ходят ходуном. А в общем, неплохо, если учесть, что на дворе такая пуржища.
Ася чувствует себя с Тюриковым непринужденно. И десятый, нет, сотый раз она думает о том, как правильно сделала, что осталась у него. Окажись она сейчас вместе с Бабочкиной, та непременно стала бы пичкать ее всяческими прописными истинами.
— Вот так и живем, — жуя пирог, говорит Лука Семенович. — Пурга, мороз, ночь. А дело не ждет. Верите, забыл, когда книгу в руках держал. Все некогда.
Ася задерживает на нем взгляд. Она не сомневается, ему и вправду некогда. Тюриков здесь год, а сделал столько, сколько за пять лет не сделали его предшественники.
— И ведь что обидно, — тянется он за новым пирогом. — Никто не оценит. Вот сдвинули мы с мертвой точки торговлю в тундре. Думаете, спасибо от колхоза получили? Как бы не так, у Опотче дождешься благодарности! Или — утеплили склады, пять своих упряжек завели. Думаете, в райцентре заметили, похвалили? Написали хоть строчку?
И хотя он вовсе не жалуется, а говорит просто так, даже с веселой лукавинкой в глазах, Асе хочется сделать для него что-то очень хорошее.
— Я обязательно напишу о вашей базе, — говорит она. — И о вас.
Ася не делала секрета из своей поездки. Она еще раньше рассказала Тюрикову о письме, полученном редакцией. Сейчас он вспомнил о нем.
— Ну, скажите, как не злиться? Пишут всякую ерунду.
— Стоит обращать внимание! — говорит Ася. — Еще хватает на свете типов, для которых нет большей радости, как оклеветать другого. И столько еще этих типов, просто не поймешь, откуда они берутся. Будь моя воля, — Ася сжимает кулачок, — я бы их всех вот так!
Тюриков смотрит на Асю и весело смеется:
— Я знал, что вы приедете, но не знал, что вы такая, — неожиданно произносит он.
— Какая? — механически спрашивает Ася.
— Вы красивая… — Он в упор глядит на нее.
Ася краснеет, ерзает на табуретке, не зная, что ответить. Наконец решает перевести все в шутку:
— Вы опять делаете мне комплименты. Но я совсем не красивая, может, только симпатичная. А потом, откуда вы знали, что именно я приеду?
Странные огоньки, вспыхнувшие до этого в его глазах, пропали.
— Откуда знал? — Он встает, тянется к совку, чтобы подбросить угля, поворачивается к ней от плиты, разводит большие руки, смеется:
— Должны же нас когда-нибудь посетить газетчики. А кроме вас, кто мог приехать?
Абсолютно верно. В редакции районной газеты — четверо: шеф, секретарь, литсотрудник, машинистка. Кому мотаться по командировкам, как не литсотруднику, то есть не ей, Асе?
— Вы догадливы, — сказала Ася.
— Хотя это тоже комплимент, но я не обижаюсь, — он смотрит на нее по-прежнему просто и дружески.
Спустя минуту он спрашивает:
— Признайтесь, не было бы этого пасквиля на меня, вы бы не приехали? Я вас, газетчиков, знаю, — он шутливо грозит ей пальцем. — Напиши вам что-нибудь хорошее, смотришь — десять строчек в газете дали. А сообщат, что там-то и там живет эдакий негодяй, вы сразу туда и целый подвал строчите. Так или нет?
— В общем — нет, но бывает и так.
Ася вымыла чашки, поставила в шкафчик посуду. А дальше чем заняться? Посмотрела на часы: девять вечера. Ого, уже десять часов она сидит у Тюрикова! Десять часов назад началась пурга. Конца ей, кажется, не видно. Может, взяться за статью? Нет, сегодня начинать, пожалуй, не стоит. Тогда чем же все-таки заняться?
Тюриков, словно подслушав ее мысли, предлагает:
— Хотите, покажу свое семейство?
Вот и нашлось занятие.
— С удовольствием, — соглашается Ася.
Они перебазировались в комнату. Здесь гораздо холоднее. Не один, как на кухне, а два угла комнаты сверху донизу, облепила изморозь. Одна стена выходит на север, и в эту стену неистово колотит ветер. Но в комнате уютно. На стенах — две шкуры нерпы, «Девятый вал» Айвазовского. На полу — большущая шкура белого медведя. Кровать покрыта пушистым зеленым одеялом. Шкаф для одежды. Ничего лишнего, и все на своем месте. На письменном столе — лампа под оранжевым абажуром. А рядом с лампой… что это? Да-да, обыкновенная вышивка. На куске полотна, натянутом на легкий обруч, зеленеет тундра, а чуть поодаль, над высокими сопками, повисло оранжевое солнце. Вышивка не закончена, у солнца пока что недостает одного бока, и в том месте, где должен быть бок, торчит игла с коротенькой ниткой в ушке.