«Все недоразумение, все, — грустно думала Таня. — И с Костей… Чего, собственно, я хочу?»

После недавней встречи с Верой Кирилловной она не могла отвязаться от мыслей о Косте.

Ведь сперва ей нравился Костя. Ей нравилось, что вот он, Костя Перлов, первый секретарь райкома комсомола, обычно шумный и веселый, с ней становится робким и стеснительным, нравилось, как он ненавязчиво ухаживал за ней.

И не только нравилось. Ей казалось, что и она отвечает на его чувство таким же искренним чувством.

В то время она десятки раз ловила себя на мысли, что думает о нем. Читает какую-нибудь бумажку или листает папку, а в голове мысль: «Позвонит или нет? Вот сейчас, в эту минуту, позвонит или нет?» И телефон звонил как раз эту минуту: «Тань, хочешь яблоко? Да нет, не шучу: самое что ни на есть настоящее яблоко. Жди, несу!» Или: «Таня, а у меня ананас. Даю слово, живой ананас! Друг с Кавказа приволок. Ты не занята? Тогда беги к нам». Бросив Калерии Марковне: «Я на минуточку», — она бежала в соседний дом, где находился райком комсомола, толкала двери в кабинет первого секретаря, знакомилась с его шоколадным от кавказского загара другом, и они тут же, сидя за секретарским столом, уминали брызжущий соком, начиненный солнцем ананас.

Но когда однажды Костя вздумал поцеловать ее на ночной, улице, она резко отстранилась от него: «Это глупо!» — «Пусть глупо, ну и что?» Он снова пытался притянуть ее к себе. «Пусти, мне неприятно», — сердито сказала она, вырвав свою руку из его руки. Они молча дошли до ее дома. «Танюша…» — начал он и умолк. «Говори, я слушаю», — сухо сказала она. «Ты не обижайся, но мне сейчас показалось: в тебе есть что-то… ну, судейское, что ли. Вот эта твоя резкость…» Она перебила его: «А если бы я целовалась с тобой, ты не назвал бы меня резкой?» — «Ну вот, ты обиделась. Я не прав. Не обращай внимания», — сказал он. «Я не обращаю», — ответила она. Они попрощались.

Отчего-то именно после этого вечера она вдруг обнаружила, что Костя некрасив. И какой-то дурацкий хохолок задран на макушке, и ростом не вышел — если она на каблуках, он ниже ее. Даже Костин голос стал раздражать. Перемена в их отношениях не ускользнула от внимания Калерии Марковны. «Я понимаю, Татьяна Сергеевна, почему нам из комитета комсомола перестали звонить… — укоризненно сказала как-то Калерия Марковна. — Не подумайте, что я к вам с советами лезу, но знаете ли, в нашем поселке молодые парни на улице не валяются… Недаром же я осталась старой девой». Таня отделалась шуткой: не объяснять же Калерии Марковне, что она не любит и не любила Костю? Любовь такой не бывает, она так быстро не проходит. О том, какой она может и должна быть, Таня догадывалась.

Это было давно, еще в седьмом классе. На зимние каникулы она с мамой ехала к бабушке в Харьков. Среди ночи ее разбудили чьи-то громкие голоса за окном. Она проснулась. Поезд стоял, а в их купе входил военный парень с чемоданчиком. Стараясь никого не разбудить, он неслышно снял шинель и сапоги, разостлал постель на свободной верхней полке, легко подтянулся на руках и оказался напротив Тани. Секунду он сидел, свесив ноги, потом расстегнул ворот гимнастерки, расслабил ремень и, вдруг увидев, что она не спит, весело подмигнул ей и шепотом сказал:

— Здравствуй, полуночница. Ты что ж не спишь? Разбудил тебя?

— Я сплю, — отчего-то испуганно ответила Таня. — Я просто так проснулась…

— Ну спи, спи, закрывай глазища. Где ты их такие огромные раздобыла? — шутливо сказал он. — Постой-ка, давай штору поправим, тебе дует, наверно. — Он протянул руку к окну.

— Мне не дует… Я сплю, — сказала Таня и плотно закрыла глаза.

— Вот теперь не дует, — шепотом ответил он, укладываясь на полке. — Теперь баюшки.

Таня чуть-чуть приоткрыла глаза. Он лежал на спине, смотрел на синюю лампочку, и она видела только его профиль, черные волосы на подушке и врезавшийся в шею новенький погон с двумя снежинками-звездочками. Поезд тронулся. Парень повернулся на бок, лицом к Тане, и она мигом зажмурилась. Когда она снова приоткрыла глаза, молоденький лейтенант уже спал.

Он спал, а Таня, боясь шелохнуться, смотрела на него. В синем свете купейной лампочки лицо его было, строгим и красивым. Ему, видно, что-то снилось, отчего губы его и брови слегка шевелились. Прошел час, другой, третий… В окна пополз серый рассвет. Вдруг молоденький лейтенант проснулся, поднес к глазам руку с часами. Спустя минуту он уже надевал шинель. Потом взял чемоданчик и вышел из купе. Поезд остановился. Таня выскользнула в коридор и припала к окну. В синеватом рассвете густо валил снег. По пустому перрону шел, уходил от нее лейтенант с чемоданчиком, оставляя на чистом снегу темные вмятины следов.

Таня стояла у окна, пока поезд не тронулся. «СУМЫ», — прочитала она название города на здании вокзала и заплакала. Вернувшись в Москву, она призналась подружке, что влюбилась.

Она уже не помнила лица молоденького лейтенанта, но сам он надолго остался жить в ее сердце. Она не знала даже его имени, он, разумеется, давно забыл о ней, и в то же время он всегда находился где-то рядом с нею. Таня понимала, что все это чепуха, просто сильное детское впечатление, но избавиться от него ей не хотелось. Много раз она мысленно видела одну и ту же картину: густо летящий снег, чахлые пятна фонарей, пустой перрон и парень в серой шинели, уходящий от поезда…

Ничего похожего на это чувство она не испытывала после — ни к Косте, ни к кому другому.

То ли это мысленное возвращение в прошлое, в далекое прошлое детства, то ли монотонное, тоскливое гудение моторов, то ли пустые кресла самолета, то ли все вместе взятое нагнало на Таню печаль. Она вдруг почувствовала себя одинокой, неприкаянной и никому не нужной в этом огромном мире. Ни одной душе нет дела, куда и зачем она сейчас летит, что делала вчера и что станет делать завтра. Никто не спросит ее об этом. У нее есть единственное — работа, и в этой работе замкнулась вся ее жизнь. Работа — дом, дом — работа. Вот и все. Деловые разговоры, деловые телефонные звонки, и лишь иногда Калерия Марковна вытащит ее в кино. И это в двадцать пять лет! Неужели в двадцать пять лет человек может быть вот таким одиноким и неприкаянным, как она?.. Впрочем, есть Костя. И не она ли сама виновата, что так все получилось?

В эту минуту Тане уже не приходило в голову, что Костя некрасив, что не вышел ростом. Он снова стал тем славным парнем, каким казался ей вначале. Вспомнились и яблоки, которые он носил ей в лютые морозы, яблоки, бог весть где раздобытые им, и ананас, который он не позволил себе съесть без нее, и его дом, где ее принимали, как родного человека, и стихи, которые Костя не раз читал на морозных улицах, провожая ее домой. И, вспоминая все это, Таня убеждала себя в том, что сказала Косте неправду, что на самом деле она любит, не может не любить его.

Чем больше она думала о Косте, тем больше он ей сейчас нравился. Он много читал, любил литературу, выискивал разные воспоминания о писателях, его интересно было слушать, когда он рассказывал о Бунине и Куприне, о Маяковском и Блоке, с ним интересно было спорить, как спорили они однажды напролет весь вечер о нашумевшем романе Дудинцева «Не хлебом единым», хотя и не пришли к согласию, потому что ей роман нравился, а Костя считал героев нетипичными, а сюжет надуманным. Позже, когда она прочла в газете разгромную рецензию на этот роман и, к великому удивлению, обнаружила схожесть доводов Кости с доводами критика (критиков они уважала и верила им), она мысленно обругала себя тупицей и невеждой, а Костю окончательно признала умницей и молодцом.

С уходом же Кости от нее ушел кусочек какой-то духовной жизни, что-то необходимое для нее. Близких друзей у нее не было, все, кого она более или менее хорошо знала, были людьми женатыми, к ним не завалишься просто так посидеть, поговорить — после работы у каждой семьи куча забот, дети, покупки, стирка. Со своими соседями по этажу, то есть с теми, кто жил в тридцати девяти комнатах длиннющего коридора, она почти не общалась, на общую кухню с ее двадцатью конфорками на огромной плите, пожирающей в сутки треть тонны угля, старалась не ходить — там всегда колготились женщины, возле них терлись детишки, конфорки всегда были заняты, и к ним загодя занимали очередь. Таня обходилась электрической печкой, стоявшей в комнате на широком подоконнике.